Пятна от фонарей прыгали по шпангоутам лодки, пересекались, качаясь, пока Витька залезал неуклюже, сердясь на самого себя. Бог весть что показали ему на отмели, ничего толком не объяснив, и хотелось идти, думать, слушая море справа. Но, вместо покоя, — темный яшин взгляд над морской водой, как свет фонаря, что прыгает внезапно, не уследишь, смотрел, казалось, из ниоткуда, отделяясь от самого человека.

«Зверь», — куснула настороженная мысль, — «Зверь… Джунгли…». И закололо иголочками по коже, под одеждой, шевелясь вдоль рисунка — через плечо, между лопаток к пояснице. «Я здесь», напомнила татуировка и Витька увидел мысленно, как струится по его телу цветная широкая лента. А он почти и забыл. Но под яшиным взглядом, выбирая место, куда поставить ногу в качающейся лодке, держа потными пальцами камеру — не уронить бы в черную воду, вспомнил…

Будто прочитав настороженность по движениям тела, насторожился и рыбак. Следил неотступно, как из темных зарослей. Так пересекается реальность со снами?

— Ты, фотограф, следи, ногу-то куда ставишь! — хрипловатый голос вплелся в плеск волн о борт лодки и Витька тут же оскользнулся по скомканной мокрой сети, взмахнув рукой с камерой. Больно плюхнулся на деревянную скамью и, уже сидя, пережил, как, булькнув, падает в воду фотоаппарат. В нем же — рыбы, лицо Наташи сквозь толщу воды, закат, и ее сведенные над головой руки…

Испуг потери был силен и все остальное Витька замечал смутно. Качалась лодка, скрежетала по железному борту катера, лезли вверх по деревянным плашкам трапа, спускаясь после в салон по узеньким железным ступеням. Только на мягком кожаном диванчике Витька отмяк, расслабился, бережно уложив камеру на коленях. Прикрыл её ладонями и осмотрелся.

Мотор тарахтел вхолостую, тусклая лампа под низким потолком набирала и теряла свет, словно прислушиваясь к двигателю. Качало, пахло табаком и мужским потом. Блестело темное от старости дерево столешницы. Диванчики сходились треугольно, повторяя очертания носовой части катера. Из тумбочки меж двух изголовий торчал оранжевый хвост ремешка спасательного жилета.

Было так уютно, спокойно, что Яшу, с его темным тяжелым взглядом и каменно-красивым лицом, хотелось вырезать, с хорошим запасом, отнести на корму, дождаться, когда завихрятся белые буруны на черной воде, и — выбросить вслед за наташиной бутылкой. Пусть они там, вместе в ночном море, навсегда.

…Наташа сидела напротив и свет падал на спокойное лицо. Уютно подобрала ноги, скинув на пол кроссовки, и Витьку покоробило, когда, не глядя, а зная, повела руку за спину, — положить на краешек иллюминатора заколку, что выпадала из кармана куртки. Теперь свободной рукой девушка гладила старую кожу дивана. Яша, присев рядом, но все-таки, поодаль, держал руки в карманах кожаной куртки. Вася притулился в уголке дивана и его почти не было видно в слабом свете.

— Петро, принеси угостить фотографа.

Неразличимая фигура проявилась в проёме и затопала по узкому трапу, хлопнула дверь, впуская погромче звук двигателя и снова отрезав.

— Мы домой, на маяк, дядь Коля ждет, — голос Василия натянулся.

— Подождет Колясик. Якорь бросим, тебя на лодке Петро оттарабанит. Не ссы, малой, мы на виду постоим, часок, все путем. Познакомимся поближе, да, фотограф?

Витька посмотрел на сидящего напротив мужчину. Снова пробежали по коже иголочки, и, мешая прошлое с настоящим, увидел, как светлеют волосы, становится монгольским прищур, уже не яшиных широких глаз, а — Карпатого. Молчал, предвидя следующую фразу, с теми же интонациями, что и в закоченевшей ноябрьской пустоши под Москвой.

— Да, фотограф? — с нажимом и угрозой, не сомневаясь в поспешности ответа.

И Витька почти успокоился. Вспоминая разговор Карпатого с Ладой, со злостью подумал, справится. Но тосковал, зная, к чему его толкают.

— Если Наташа не против.

— Скажи, какой рыцарь, — Яша улыбнулся, — не боись, не заскучает. Да, сестричка?

Мерно постукивал двигатель, над головой тяжело ходили. Иллюминаторы темнели слепыми пуговицами и Наташа отозвалась голосом беззаботным и веселым, будто скользящим по льду:

— Да, братишка. Завтра день свободный, выспимся. Где там Петро долго ходит?

Васька в углу зашевелился было, но сестра остановила голосом холодным и жестким:

— Вася, сиди. Достал заботами своими. Подойдем и двинешь спать. А я взрослая уже. Давно взрослая. Понял?

— Понял, — мрачно отозвался Васька и затих.

Пришел темный Петро, на которого, казалось, и свет не падал, наклоняясь к столу, таскал из сумки водку, пластиковую бутылку с лимонадом, банку с соленой рыбой и замасленный свёрток, прорванный острым краем янтарного балыка. Тускло отсвечивали гранями стаканы.

— Не люблю пластмассу, — Яша булькал водкой, придерживая стакан подальше от края стола. Показывал жестами, чтоб тоже держали, вдруг качнет.

— У нас на катере, как у деда было: капусточку — в миску эмалированную, стаканчики граненые, настоящие. Водочка в таком… повкуснее будет. Да, Наташка? …Держи, родная. А ты, защитничек, чего тулишься в углу? Иди, балычка отрежу. Икры не хочешь?

Вася слез с дивана, взял кусок рыбы и хлеб, вернулся в угол.

Наташа вывернулась из наброшенной на плечи куртки, поправляя волосы, приняла в руки стакан, до половины налитый водкой и бутерброд. Над краем стекла, коснувшись его губами, сообщнически улыбнулась Витьке. Выпила залпом, зажмурясь, выставив вперед руку с куском хлеба, — защититься от чужих жестов и разговоров, чтоб не сбить дыхание и не закашляться. Яша сбоку следил с подчёркнутым восхищением. Дождался, когда промокнет рукавом свитера выжатые водкой слезы и, забрав из рук пустой стакан, быстренько плеснул в него лимонаду. Подал, подбадривая, словно старший брат сестренку в первый раз на катке, или из ружья выстрелила, как большая, любовался:

— Кусай, кусай от хлеба, во-о-т! Эх, молодец, сестричка! Махнула, как комара убила. За что я тебя люблю, Натка, компанейская ты девка! Веселая и своя.

— Да? А я думала, ты меня за другое любишь… — язык ее заметно заплетался.

— Пошлячка, бля! Ты на что намекаешь?

— Дурак. Я о том, что… красивая. Красивая ведь? Вон фотограф меня снимать не хочет. Может я, Яшенька, вовсе… некрасивая?

— Дура ты. Красивая дура. А снимать, так стремается еще. У него, понимаешь, видение свое. Художник, небось. Так, фотограф?

— У меня имя есть.

— Есть, — согласился Яша. И потянулся через стол к Витькиному стакану:

— Вот знакомство и отметим. Ты для меня, чмо столичное, пока без имени, и фотографом я тебя кличу, потому что смеюсь, понял?

— Понял, конечно.

— А накатим и будет видно, какой ты есть Витюха и какой ты есть вообще человек. Мне, чтоб человека узнать, часок с ним за столом под хорошую закусь. А если Натка рядом, то и полчаса. Знаешь, почему?

— Нет.

— Узнаешь.

Поставил пустой стакашек и прислушался к палубе над головой.

— Приехали. Мелкий, бери манатки и мотай наверх.

— Наташ, пойдем…

Топали на палубе, кто-то кому-то крикнул. А в маленьком салоне снова звякнуло горлышко бутылки и, булькая, полилась в стакан водка.

— Наташ…

— Иди, Вась, иди. А я попозже. С Витей приду. Мы посидим просто, поговорим.

— Наташ…

Хлопнула наверху дверь и по ступеням сполз зябкий ночной сквозняк.

— Не доводи меня. Сказала — приду, — голос ее снова стал чужим и холодным.

Мальчик встал и полез по ступеням наверх. От выхода, когда на виду остались лишь стоптанные сапоги, нагнулся:

— Вить, дай балыка, я теть Даше.

И исчез на палубе.

— Иди-иди, секретничай, — хохотнул Яша, заворачивая в свежую газету желтый, по краю прозрачный кус рыбы, — во, пусть отдаст с поклоном, скажет, в память о прежних денечках, пусть.

…На палубе бросался из стороны в сторону колючий ветер, близкий маяк, торча над темным берегом, по пояс был освещен тусклым ночным фонарем, а сам сверху махал длинными лучами и, окуная их в темный воздух, мазал свет по небу, мерно показывая под ним деревянные доски, мертвые железные борта и гнутые силуэты снастей.