У старого причала поставили байды. Витька, сцепив зубы, вылез и стоял наверху, покачивался, нажимая подошвами сапог на жидкие щелястые доски. Генка рядом выбирал и укладывал в бухту канат.

— Ну, работнички? Не померли?

Яша вкусно притопывал по звонким доскам, вкусно дышал, щурясь, смотрел на солнце, перевязанное облачными серыми бинтами, звякал ключами на пальцах.

— Дальше без вас справятся. Ты, Витюха, ценный спец, пальцы тебе беречь надо, как вроде пианисту или скрипачу. Иди к машине, грейся.

И повернулся к Генке:

— А за тебя мне профсоюз башку снесет, черт малолетний. Но работал хорошо, толково. Обоим выписываю премию. Рыбы возьмете тоже. Лобанчик вона какой отличный, и пиленгас хорош.

Генка, не разгибаясь, ковырял растрепавшийся конец каната.

— Что молчишь? Не рад? Бросай возиться, поехали до поселка.

Парень выпрямился. Скинул с головы капюшон. Сказал одно слово:

— Нет.

И пошел к рыбакам, громыхая сапогами по старому дереву над зимней водой.

— Ну, Витюха, посмотрел, потягал. После обеда снова идут ребятки, если ручки не болят, давай с ними, поснимаешь.

Яша оглядывал доброжелательно, прислонившись к машине, играл на пальце ключами. Витька разогнул деревянную спину. Пошевелил пальцами, проверяя, на месте ли. По всем мужским правилам, надо бы зубы сцепить, пойти и всех одолеть. Сказал:

— На сегодня хватит. Держать не смогу толком камеру. В следующий раз.

— Ну, как знаешь.

Бригадир сел в джип, черным лаком сверкающий среди разъезженной грязи улицы. Улыбнулся, блеснув из тени зубами:

— Мальчишка-то стара-ался. Чуть глазами насквозь не проел.

И, одновременно с ревом мотора, выдохнул:

— Эх, люблю я это. Посмотришь, умник, как я из щенка пирожное сделаю. Все зубки растеряет.

Из-под колес разбежались желтые от солнца куры.

В доме Лариса, стоя на табурете, вешала вдоль коридора гирлянду. Подал ей руку, помогая спуститься. Лариса глянула внимательно:

— Дрожит рука. Тянул сеть?

— Черпал рыбу. Вон пакет стоит, Яша велел — тебе.

— Ну, славно, будет нам уха на все праздники.

Подняв голову, осмотрела тускло блестящие кольца и завитки украшений.

— Скажи, Витя, у тебя в детстве были любимые игрушки елочные?

— Конечно.

— Расскажешь?

Витька улыбнулся. Вспомнил, как за две недели до праздника ходил за мамой, вздыхал. Демонстративно с утра отрывал листок календаря, висящего на кухонной стенке. А мама делала вид, что не замечает и тогда вступалась бабушка.

— Не мучий дитя, — говорила, — пусть дед слазит на антресоль и достанет.

— Мама, еще до праздника столько, ведь снова побьет!

— Всех не побьет. И он мальчик бережный. Да, Витенька?

Витька кивал, хотя и знал, что какую-то из новых, дешевеньких и дурацких, разобьет, немножко специально, потому что давленые осколочки, приклеенные на картонную полумаску с резинкой, дивно сверкали. Маску просила Лилька. А еще этот «хруп» со стеклянным шепотом, когда шарик в шершавых пупырышках долетает до пола…

Дед, докурив «Ватру», сминал в тусклой пепельнице бычок и лез, стоя на табурете, на антресоль в коридоре. Долго шуршал, чертыхался, попутно что-то там поправлял и перетаскивал с места на место, пока Витька изнемогал, стоя рядом с поднятыми руками. И принимал, поддерживая, большой чемодан с облезлыми углами, перевязанный цветным пояском от старого халата. Вдвоем уносили чемодан в полутемную большую гостиную и на диване открывали крышку. В гнездах из посеревшей ваты и лоскутов лежали знакомые шары и сосульки, в углу свернулась колючим клубком электрическая гирлянда с пластмассовыми дурацкими солнышками, месяцами и звездами, а Витька больше любил другую, бабкину еще, с голенькими лампочками густых цветов — темно-синими, бордовыми и оранжевыми. Она была на матерчатом проводе с растрепавшимися нитками и горела вкусно, сочно, маленькими яблочками среди сосновых длинных иголок.

— Были три шара и два больших колокольчика, — он гладил Марфу, тешил натруженные руки о шелковую шерсть. Лариса сидела напротив, без книжки, оперлась полной рукой на стол и смотрела внимательно.

— Два шара немецкие, матовые без блеска. Будто присыпаны пудрой. На одном по синей воде с белыми барашками пенок — лебеди по кругу, один за другим, трое их. Шеи изогнуты, тонкие, клювы красные и глазики черной маленькой точкой. Так хотелось глазик этот выпуклый сковырнуть. Но жалел птиц, и знал, бабушка расстроится. Это и гирлянда, еще из ее дома приехало. Много игрушек было, а остались вот только шары и колокольчики. На другом — домики в снегу и дети на санках. Красиво, но как-то без сказки. Или просто — чужая. Понимаешь?

— Да.

— А третий и колокольцы, это уже мое было, сердечное. Вишневого цвета и рисунок из фосфорной краски. Зигзаги и звезды. У колокольчиков на проволочке внутри стеклянная бусинка, качнешь и звенит тонко, как не отсюда. …В темноте на елке рисуночки светились зеленым. И казалось, висит не шар, а горсть звездочек в пустоте. Как маленький мир. Я ложился на все время, пока елка стояла, на диване в гостиной, переезжал туда вместе с постелью из своей комнаты. Это уже ритуал, обычай, не обсуждалось. И пока не засну, смотрел на эти в темноте звезды и зигзаги. Иногда вставал босиком, подходил наощупь и закручивал шарик на нитке, долго. И потом смотрел, как мир крутится в темноте, сперва быстро, а потом все медленнее. Они и сейчас у мамы в Киеве живут. Только один колокольчик разбился. Жалко.

— Жалко…

Витька рассмеялся.

— Я ведь их слегка попортил, не удержался. Сцарапал пару звездочек и несколько полосок, спрятал в спичечный коробок. Потом носил с собой в школу и мы туда смотрели одним глазом. Это не фосфор был, а знаешь такая штука, которой поплавки заправляют. Чтоб светила, надо сперва на свету подержать. Так что к утру звезды на шарике гасли.

— Хочешь, елку поставим? Только придется ехать в лесничество, покупать и тащить сюда.

— А сама-то ставишь?

— Одна я. Не ставлю. Я вот за ветками собралась, наломаю потихоньку в лесополосе и на стенку повешу. Запах и красиво. Идти нужно к вечеру, чтоб не увидел никто. А то сходите с Васяткой. Он тебе покажет, где.

Витька посмотрел в окно. Солнце заливало огород и блистали под лучами голые ветки деревьев и кустов, казалось, по ошибке без листьев. Подумал о сугробах во дворе московского старого дома, о серой с коричневым мешанине на дорогах и тротуарах.

— Сходим. Я с удовольствием.

— Славно. Я в магазин пойду и бабке его передам, пусть прибегает. Она там торгует мелочью всякой.

«Привет, подружка Наташка!

И не удивляйся, что буквы кривые, рука еле работает. Потому и письмо короткое будет, а хотел длиииинное для тебя. Или для себя. Живу я уже не на маяке, а в поселке Нижнее Прибрежное. У бывшего библиотекаря Ларисы, на пенсии она сейчас. Расскажу потом. Еще снимаю репортажи для местного царька-бригадира, ну чисто вождь в племени, ей-ей. Расскажу. Извини, не рассчитал, рука болит, карябаю еле-еле. Много всего, но я только о главном скажу. Ноа, моя змея Ноа, она учит меня. Но не любит, понимаешь? Она вроде без сердца, хотя когда становится женщиной, ну, совсем настоящая. То есть, я сам должен думать о себе, о своем сердце и о том, какой путь выбрать. Когда только началось все, я думал, вот он — выбор. Я выбираю полет. Там, где можно идти за своим талантом, не продавать его. И вот сейчас дорога снова разделилась и снова выбор. Наташа, есть темная сторона. Может, туда ведет меня Ноа во снах? И мне очень туда хочется. Сны казались безопасными, отдельными от реальности, но сейчас темное пришло прямо в жизнь. И мощное оно, тащит. Не знаю, что делать с собой. Я бы хотел все время на свету, как раньше. Отвернуться от черного и не смотреть. Раньше и не смотрел, чтоб не больно. А сейчас… И что мне делать? Вдруг я не смогу вернуться, Нат? А отворачиваться дальше не получается. Будто темнота пришла за мной сама.