— Что, братуха, кривишься? Не нравится? — музыка гремела и Яша кричал, вроде чтоб услышанным быть, но глаза сверкнули темнотой.

Витька подумал, правильно барин злится, сил вложил, а не смог сделать своего, такого, чтоб драло душу когтями. Может, надо не только силы вкладывать, но и душу? А есть она у него? Захотел было просто покивать и улыбнуться, мол, все красиво. И даже по руке, лежащей клешней на скатерти, похлопал бы. Но что-то поднималось внутри веселое и злое. Вдруг понял, если будет жив, это теперь навсегда, веселое бешенство от бездарности и бесталанности. И прокричал над хрустальным стеклом в ухо Якову:

— Херню ты сделал!

И не отвел глаз от мгновенно упавшего в темноту лица собеседника. Мурашки шампанского бродили внутри, деловито зажигая точки хмеля. Яшины кулаки на скатери шевелились. Или это свет мигал…

— А ну, пойдем.

— Выйдем, что ли?

— Дыхнуть воздуху, — и поманил, поднимаясь, — не ссы, пошли, тут шуму много.

Проходя мимо стола провел легко по голой спине сидящей дамы, она выгнулась кошкой, подставляясь и рассмеялась хрипло. Стала подниматься, но барин нажал легонько на плечо, извиняюще развел руками, — по делу идут.

В пустом коридоре музыка бубнила, будто ей заткнули рот, но не смогли заставить молчать. Яков шел, набычившись, быстро. Замедлил шаги лишь у номера Наташи, взялся за ручку, но решая лицом — не смешивать двух дел, отпустил и двинулся дальше, сказав только:

— Снова накидалась, пьянюга.

Распахнул дверь в конце коридора и свежий ветер схватил их за горячие лица.

— Сюда иди, не дует и холодок.

Ступили на узкую веранду, прошли в темноте, посыпанной остатками света из-за плотных штор, за поворот и встали напротив моря. Витька огляделся, ожидая резких порывов ветра. Но маленький закуток, со всех сторон защищенный поворотами стенок, был тихим. Яша чиркнул зажигалкой, затянулся, будто ел сигарету, с вкусным удовольствием. Сунул пачку Витьке:

— На. Рассказывай, что я сделал плохо? Чем хуже-то? А? Назови, хоть чем?

Витька не стал курить. Положил на перильце руку с сигаретной пачкой и стал говорить, сжимая тонкий картон в такт словам, со злостью и раздражением:

— Не хуже! В том и дело! Ты сделал все, как кто-то! Ну да, как первое оно и годится. Но ты взрослый мужик! У тебя тут, блин, царство целое и голова на плечах есть. Зачем повторяешь, копируешь зачем? Телевизора насмотрелся? Ну, выдрессировал девочек, ну, банкеты, зал спортивный. Ты знаешь, сколько такого добра везде? А где твое? Личное где, ахнуть в людей, чтоб заплакали? А потом еще год в слезах просыпались, от снов!

Море шепеляво таскало песок, громко и бесконечно. Пока Яша молчал, говорило. Витька хотел говорить еще и еще, но тоже молчал, поняв, — утопит собеседника в словах, а надо бы донести. Не знал, для чего надо, но рвалось изнутри — пусть поймет.

— Свернуть бы тебе шею, сучонок, — Яша не смотрел на него, и Витьке был смутно виден его профиль — темный на темном. А голос спокойный.

— Прямо здесь свернуть и в лодке отвезти, на глубину. Или поднять на скалу и в Бешеную скинуть. До утра от тебя один фарш останется, но по тряпкам-то поймут, долазился по скалам, придурок.

Витька осторожно выпустил пачку сигарет и напряг руку в локте, ожидая удара.

— За слова? Так сам просил.

— Слова… Что ты знаешь, а? Ты бы пожил, до двадцати лет ходя до ветру в огород зимой и летом, да когда сучки приезжие тебя пальчиком манят, чтоб выебал, а потом она к профессору своему свалит и тебя забудет, как и зовут. Рыбу потаскал бы, посидел на каравах, на ветру, когда лодка ушла и сиди, хоть вой, а пока не придет, по зимнему морю не поплывешь обратно. Я сделал все по себе!

Он гулко ударил себя в крахмальную светящуюся грудь и Витька удивился, что так вот, как в кино. Было страшно, смешно и жалко смотреть. Вспомнился Карпатый с его песнями о маме, что ждет из тюрьмы. Подумал, Яша сейчас, растравив-таки себя жалостью, впадет в бешенство, потому что под импортной рубашкой сидит все тот же зверь, предсказуемый. И это было тем более страшно, что на какое-то время Витька поверил, Яша — другой. Пусть темный, но выше, хотя бы и в обратную сторону.

— Яков Иваныч, пойми. Если бы я думал, что ты, как все, я бы тебе не говорил! Я почему бешусь-то. Знаю твою силу. И ум. Да ты… ты… Эхх, — махнул рукой, отвернулся и тоже стал смотреть на море. Сердце тукало внутри — не переиграл ли? После паузы продолжил:

— Ты много сделал, да. Но это же первый шаг, понимаешь, упражнение! А ты должен теперь своего.

Хотел добавить «душу вложить», но не стал.

— Нет, ну конечно, если только для денег, то и ладно, нормальный такой «Эдем», бордель качественный, да.

Яша горлом пророкотал что-то, но Витька поднял руку, блеснул целлофан пачки в кулаке:

— Да, бордель. И все. Меня ты зачем зацепил? А? Зачем? Значит, больше хочешь, чем просто телок продавать приезжим мудилам. А кто тебе еще скажет, а? Если не я?

— Да-а-а, — протянул Яша, — такого дурня, чтоб мне перечил, еще найди. Никто, верно.

— Ну, вот…

Огонек сигареты ярчал и тускнел, море накатывалось на песок и отползало, из закутанных окон толкался праздничный шум.

— Ладно. Будем считать, понял я. И куда идти-то?

— Не знаю. Про тебя — не знаю, честно. Сам должен.

— Не научишь, значит.

— Рано мне учить. Вот увидеть и сказать — получилось или нет, умею. Прочее — думать еще надо.

Яша выбросил окурок на песок. Красный огонек становился ярче под ветром, умирая.

— Наталья напилась, кемарит. А плакала, что я без нее собрался спраздновать. Ну ниче, к часам я ее вытащу, да хоть из койки. Пошли, что ли?

Витька повернулся к узкой темноте прохода. И Яша сказал ему в спину:

— Но до конца досидишь, понял, разрисованный? Как уговорились. Удивлю еще тебя… Пошли, там Рита станцует, у ней сегодня особенный день, так что щас спляшет и за столик, отдохнет.

В желтом, ласково теплом коридоре, Витька спросил:

— Штатив есть? Я бы в зале поснимал.

— Свет же плохой?

— Хочется, Яков Иваныч.

— Все есть.

Штатив в зал принес Генка. Подал и встал черной фигурой, не глядя на Яшу.

— Ну, что застыл, — музыка отдыхала, но шум в зале не смолкал, уже в сильном хмелю все говорили наперебой и смеялись громко, костлявая дама, путаясь в подоле вечернего платья, роняла на чужом соседнем столе бокалы, наливая в свой, который держала косо.

Яша усмехался, рассматривая Генку:

— Иди пока что, позову позже, когда в зал пойдем, понял?

В свете с подиума Витька рассмотрел штатив, подтянул крепления, навинтил фотоаппарат. Отрицательно покачал головой на предложение сделать свет поярче:

— Вы гуляйте, гуляйте. Я тут просто, пока вот, похожу, посмотрю.

И пошел по залу, останавливаясь, оглядываясь, таща в руке тонкую треножку, не ставил и не смотрел в видоискатель. Шел и слушал, как внутри шампанские мурашки, задремавшие было, снова построились и пошли, укалывая в разные неожиданные точки — в пальцы изнутри, в запястья, и вдруг сразу в пах и под солнечное сплетение, а потом в висок.

«Темная темнота яркая темнота лица глаза вон спинку как развернула народ готов готов народ к разврату глазом и плечиком и золото на волосах губы какие о-о-о губки какие и ручку тяни держи ручку над столом…»

Двигался плавно и медленно, застывая и прилепляясь глазом к камере, подхватывал штатив, унося его ближе к подиуму, разворачивал так, чтоб кадр диагональю резал свет, в котором четкие обнаженные груди и плечи, а в другом темном углу, он знал, все смешается дымкой и возникнут из пьяных гостей многорукие и многоголовые чудища…

«Давай боровок ну хрюкни хрюкни мордой вот так вон пуговицы уже расстегнуты сисек у тебя побольше чем у жены твоей или кто она там тебе акула эта с хребтом обглоданным под человечьей кожей…»

Попадала в кадр задымленная от движения рука, стелившаяся вокруг четкого сверкающего бокала и темными дырками три рта один над другим, белая распахнутая рубашка крыльями, что бились и не могли оторваться, плененные. И вдруг ожерелья зубов отдельно от лиц и порхающее в темноте бриллиантовое колье с жилистой шеи старшей женщины, а фоном — солнечная ложка подиума, крошечные фигурки с изогнутыми руками. Прямо в кадр бледное лицо девушки за столом, темные волосы волной на то синее, то красное платье, да что она тут, зачем? Личико будет в кадре прорисовано четко, потому что сидит она неподвижно и камера все успевает. А вокруг пляшут размытые тени, зал наполнен бесами, из каждой движущейся фигуры вылупилось их по десятку.