Исходные 15 000 фунтов за одиннадцать лет превратились в 60 000; накопленный процент, который я, естественно, тоже вкладывал, составил ещё 10 000; итого Эрнест стоил тогда 70 000 фунтов. В настоящее время он стоит примерно вдвое больше — и всё это результат того, что я оставил деньги в покое.

При всей огромности тогдашнего эрнестова состояния оно должно было вырасти ещё больше за те полтора года, что ещё оставались до его вступления во владение им, так что к тому моменту ему предстояло получать доход в 3500 фунтов в год.

Я хотел, чтобы он научился бухгалтерии по методу двойной записи. Мне в юности и самому пришлось овладеть этим не слишком трудным искусством; овладев же, я полюбил его и считаю самым важным и необходимым, после чтения и письма, разделом обучения любого молодого человека. Итак, я положил, что Эрнесту тоже следует им овладеть, и предложил ему стать моим казначеем, моим счетоводом, распорядителем моих тайных сокровищ — ибо я назвал своею сумму, выросшую, согласно показаниям моего гроссбуха, с 15 000 до 70 000 фунтов стерлингов. Я сказал ему, что собираюсь начать расходовать эти сокровища, как только сумма достигнет 80 000.

Через несколько дней после того, как Эрнест обнаружил, что по-прежнему холост, в самом начале медового месяца, так сказать, своей новообретённой холостяцкой жизни, я выложил ему свой замысел, высказал пожелание, чтобы он забросил свою мастерскую и предложил 300 фунтов в год за управление (в той мере, в какой управление вообще требовалось) его собственными деньгами. Изымать эти 300 фунтов я поручил ему, ясное дело, из этих самых денег.

Если ему чего-либо и недоставало до полного счастья, то как раз этого. Вот, за каких-нибудь три-четыре дня он освободился от самой отвратительной, самой безнадёжной любовной связи, какую только можно вообразить, к тому же и беззаконной, и в то же время поднялся от жизни почти убогой к доходу вполне для него приличному.

— Фунт в неделю для Эллен, — так он думал, — а остальное мне.

— Нет, — сказал я. — Фунт в неделю для Эллен мы тоже будем вычитать из тех денег. 300 фунтов — это чистыми, только для тебя.

Я остановился на этой сумме потому, что именно её назначил мистер Дизраели для Конингсби[255], когда удача совсем уже того покинула. Мистер Дизраели, по всей видимости, считал 300 фунтов в год самой маленькой суммой, на которую Конингсби мог хоть как-то сводить концы с концами; ну, год-два, полагал он, его герой на такую сумму протянет. В 1862 году, о котором я пишу, цены выросли, но не так сильно, как они выросли с тех пор; с другой стороны, Эрнест до этого не имел таких расходов, как Конингсби, так что в целом, полагал я, 300 фунтов в год будут как раз подходящей для него суммой.

Теперь встал вопрос о том, что делать с детьми. Я объяснил Эрнесту, что расходы на них должно брать из тех денег, и показал, какую незначительную прореху в моём доходе произведут все предлагаемые мною вычеты. Он было заартачился, но я его осадил, указав на то, что деньги достались мне от его тётушки и через его голову, и напомнив, что между мной и ею была договорённость о том, что я буду по мере необходимости делать именно то, что и делаю.

Он хотел, чтобы его дети росли на чистом и свежем воздухе среди других детей, счастливых и всем довольных; ничего, однако же, по-прежнему не зная об ожидавшем его состоянии, он настаивал, чтобы ранние свои годы они провели среди бедных, а не среди богатых. Я возражал, он был непреклонен; а я, поразмыслив, что они незаконнорожденные, уже не мог бы поклясться, что предложенный им выход — не самый, в конечном итоге, лучший для всех. Они ещё настолько малы, что им, в общем-то, всё равно, где быть, лишь бы только с заботливыми, приличными людьми в здоровом окружении.

— Я не хочу творить такое же зло своим детям, как мой дед моему отцу и отец мне. Если им не удалось сделать так, чтобы дети их любили, я даже не буду и пытаться. Я постараюсь сделать так, чтобы они никогда не узнали, как ненавидели бы меня, если бы им пришлось иметь со мной дело, но это всё, что я могу. Если мне суждено загубить все их жизненные перспективы, лучше уж я сделаю это заблаговременно, пока они ещё малы и ничего не поймут.

Он помолчал немного и прибавил со смешком:

— С самого начала, за три четверти года до своего рождения, человек вступает в спор со своим отцом. Именно тогда он настаивает на учреждении раздельного существования. И как только согласие достигнуто, чем полнее и окончательнее разделение между ними, тем лучше для обоих. — И потом, уже более серьёзно: — Я хочу поместить детей туда, где они будут здоровы и счастливы и где не испытают предательство ложных надежд.

Он вспомнил, что во время своих воскресных походов не раз встречал супружескую пару, жившую на побережье в нескольких милях ниже Грейвзенда, там, где начинается море; эти, подумал он, могли бы подойти. У них были свои дети, причём совершенно цветущие с виду; отец с матерью были зрелые люди, очень приятные в обращении, и в их руках у малышей были все шансы нормально расти и развиваться.

Мы навестили эту пару у них дома, и мне они понравились не меньше, чем Эрнесту. Мы предложили им фунт в неделю за то, чтобы они заботились о детях и растили их, как своих собственных. Они предложению обрадовались, и на другой день мы привезли к ним детей и оставили у них на руках с чувством выполненного долга — выполненного настолько хорошо, насколько, во всяком случае, на это время, было вообще возможно. После этого Эрнест отправил остававшийся у него товар к Дебенхэму, выехал из дома, который он снял два с половиной года тому назад, и вернулся к цивилизации.

Я ожидал, что здоровье его теперь быстро пойдёт на поправку, однако с тревогой заметил, что ему становится всё хуже. Вскорости его вид стал уже настолько болезненным, что я заставил его поехать со мной в Лондон и показаться одному из знаменитейших врачей. Доктор сказал, что острого заболевания у моего юного друга никакого нет, а есть нервный срыв — результат долгих и тяжёлых душевных переживаний; средств против этого нет никаких, а только время, достаток и покой.

Он сказал, что Эрнест неизбежно должен был сорваться, но позже, а несколько месяцев мог бы ещё протянуть. Выбила же его теперь из колеи внезапность освобождения от душевного гнёта.

— Встряхните его, — сказал доктор, — и немедленно! Это великое научное достижение в медицине нашего века — встряска. Вытряхните его из себя и вбейте в него что-нибудь другое.

Я не сказал ему, что деньги для нас не предмет затруднений, а он, думаю, счёл меня не весьма богатым. Он продолжал:

— Зрение — форма восприятия, восприятие — разновидность питания, питание — способ усвоения, усвоение — условие восстановления сил и воспроизведения, что и есть встряска — перетряхивание себя в нечто иное, а чего-то другого — в себя.

Он явно забавлялся, но при этом было совершенно очевидно, что он говорит серьёзно. Он продолжал:

— Ко мне постоянно приходят люди, которым необходима встряска или изменение, если хотите, но у которых, как мне известно, не хватит денег, чтобы убраться из Лондона. Это заставило меня задуматься — как их лучше всего встряхнуть, даже если они не могут оставить дом — и я составил список недорогих лондонских развлечений, и теперь рекомендую их своим пациентам; ни одно из них не обходится дороже нескольких шиллингов и не занимает больше одного дня, а то и половины.

Я заверил его, что это не тот случай, когда следует говорить о деньгах.

— Рад слышать, — отвечал он, по-прежнему забавляясь. — Гомеопаты используют аурум[256] в качестве лекарства, но они не дают его в достаточно крупных дозах; если вы сможете лечить вашего юного друга с помощью его щедрой дозировки, он скоро поправится. Однако мистер Понтифик недостаточно здоров, чтобы пережить такую радикальную перемену, как поездка за границу; из сказанного вами я заключаю, что перемен в его жизни в последнее время было предостаточно. Если ему сейчас отправиться за границу, он серьёзно заболеет, не пройдёт и недели. Надо подождать, пока у него немного повысится тонус. Попробую начать с моих лондонских снадобий.