Другой раз он проповедовал на тему о бесплодной смоковнице[226] и принялся описывать надежды её владельца при виде нежного цветения, обещающего к осени прекрасные плоды. На следующий день он получил письмо от одного прихожанина, ботаника по профессии, в котором тот объяснял, что такое вряд ли могло быть, ибо смоковница сначала производит плоды, а цветы раскрываются уже внутри плодов, ну или нечто вроде того; во всяком случае, непосвящённому наблюдателю цветы смоковницы не видны. Впрочем, такая ошибка могла произойти со всяким, за исключением разве что учёного или боговдохновенного писателя.

Единственное, чем могу оправдать его я, так это его юностью — ему ещё не было и двадцати четырёх, — ну, и тем, что и душой и телом он, как и большинство из тех, кто в результате приходит к самостоятельному мышлению, был медленнорастущим организмом. А кроме того, подавляющая часть его воспитания и образования состояла в попытке не то чтобы его зашорить, а даже и вовсе выколоть ему глаза.

Но вернусь к моей повести. Впоследствии выяснилось, что мисс Мейтленд вовсе не собиралась, выбегая из дома миссис Джапп, сдавать Эрнеста в полицию. Она убегала просто потому, что испугалась, но едва ли не первым, кто встретился на её пути, оказался дотошный полицейский, которому хотелось заработать репутацию человека действенного. Он её остановил, расспросил, испугал ещё больше и оказался в итоге (он, а отнюдь не мисс Мейтленд) именно тем, кто настоял на сдаче моего героя во власть полиции — то есть самому себе и ещё одному констеблю.

Когда прибыла полиция, Таунли всё ещё находился в доме миссис Джапп. Он слышал шум ещё раньше, когда мисс Мейтленд выбежала из дома, и, спустившись в комнату Эрнеста, обнаружил его, так сказать, лежащим без чувств на дне духовной пропасти, в которую он только что свалился. Таунли всё понял с полувзгляда, но только собрался действовать, как прибыла полиция, и ни о каком действии уже не могло быть и речи.

Он спросил Эрнеста о его лондонских друзьях. Эрнест не хотел было отвечать, но Таунли очень легко убедил его делать, что велено, и из нескольких названных имён выбрал моё.

— Пишет для сцены, вот как, — сказал Таунли. — Комедии или что?

Эрнест подумал, что по разумению Таунли я должен бы писать трагедии, и сказал, что, к сожалению, я пишу бурлески.

— Ах, ладно вам, — отвечал Таунли, — это то, что надо. Я пошёл к нему.

Однако по недолгом размышлении он решил пока остаться с Эрнестом и сопровождать его в участок. За мною же он послал миссис Джапп. Она так спешила, что, несмотря на всё ещё холодную погоду, «истекала», по её собственному выражению, ручьями. Бедняжке надо было взять такси, но у неё не было денег, а просить у Таунли не хотелось. Я понял, что случилось нечто очень серьёзное, но к такой мерзости, о которой сообщила мне миссис Джапп, готов не был. У неё и самой, добавила бедняжка, сердце готово вырваться из груди.

Я усадил её в такси, и мы отправились в участок. Она трещала без умолку.

— А что там соседи про меня всякие говорят гадости, так оно если и правда, так вовсе не из-за НЕГО. Мистер Понтифик меня и не замечает никогда, вроде как если б я ему сестра была. Надо ж, какой кошмар, у кого хошь засвербит. Потом думаю, может, моя Роза его растормошит, ну и приставила её, чтоб у него там убиралась да стирала, всё такое, будто самой якобы некогда, и такой ей передничек дала красивый, а ему и дела нет, он на неё, как и на меня, фунт презрения, а ей-то от него чё, каплементы слушать, что ли, ей ничё от его не надо, он ей шиллинг совал, а она не берёт, а он вроде как ну вообще ничего не знает жизни. Что эта молодёжь вообще себе думает, не представляю; разрази меня гром, чтоб мне провалиться на этом месте, а только любая женщина встанет перед лицом Господа и скажет — полудурки, вот и всё, как они вообще себя ведут, а скоко при этом порядочных девушек каждый вечер приходят домой без полушки в кармане, а за комнату гони три шиллинга шесть в неделю, а что там в комнате-то, ни полки, ни буфета, да перед окном голая стена.

— Не, ну мистер-то Понтифик не так плох, — продолжала она, — он-то человек душевный. Слова злого не скажет. А глаза-то какие у него, а, глаза-то, но я, когда Розе моей рассказываю, то она говорит, то, что я дура старая, и пороть меня некому. Но вот этот его Прайер, вот кого не перевариваю! Ну, тип! Так бы и уязвить женщину, так бы и уколоть, так бы прям в лицо чего-нибудь брякнуть, чтоб прям накачать и потом спустить. Мужчинино дело какое? чтоб женщину ублажать, а этот, ему только дай, так волосы клочьями повырвет. Нет, представляете, он мне в глаза сказал, то, что я, мол, старею; ничё себе, старею! да в Лондоне ни одна женщина не знает, скоко мне лет, ну мож-быть, токо миссис Дэвис с Олд-Кент-Роуд, и если не считать варикозную вену на ноге, так я вполне молодая, как была, так и осталась. Ничё себе, старая! Не надо ля-ля, старый конь борозды не испортит. У, клёпотник проклятый!

И так без конца. Даже при очень сильном желании её было не остановить. Она наговорила много больше того, что я привёл выше. Я многое не включил, потому что не запомнил, и ещё больше, потому что не смог бы этого напечатать.

Прибыв в участок, мы застали Таунли и Эрнеста уже там. Обвиняли его в угрозе действием, хотя и без отягчающих обстоятельств в виде насилия. Но и без того дело было довольно плачевное, и мы оба понимали, что неопытность обойдётся нашему юному другу очень дорого. Мы попробовали внести за него залог на ночь, но инспектор отпустить его под залог отказался, и пришлось оставить его там.

Таунли отправился обратно к миссис Джапп в надежде застать там мисс Мейтленд и попытаться уладить дело с нею. Её дома не оказалось, но он выяснил, что она у отца, жившего в Кемберуэлле. Отец был в ярости; ни о каком заступничестве со стороны Таунли он и слушать не хотел. Он был диссидент и радовался случаю раздуть скандал с участием священнослужителя; итак, Таунли пришлось ретироваться ни с чем.

Наутро Таунли — он рассматривал Эрнеста как утопающего, которого так или иначе надо спасать, независимо от того, каким образом он попал в воду, — Таунли явился ко мне, и мы поручили дело одному из знаменитейших адвокатов нашего времени. Таунли пришёлся мне очень по душе, и я счёл своим долгом сообщить ему то, чего не говорил дотоле никому. Я имею в виду то обстоятельство, что через несколько лет Эрнесту предстояло войти в тётушкино наследство и стать богатым.

Таунли и без того делал для Эрнеста всё, что мог, но я знал, что эти сведения заставят его увидеть в Эрнесте человека своего класса, имеющего больше прав на его добрые услуги. Что же до самого Эрнеста, то его благодарность была до того велика, что он не умел выразить её словами. Мне пришлось выслушать, как много он может припомнить моментов, каждый из которых мог бы сойти за самый счастливый в его жизни, но что эта ночь — безусловно самая мучительная из всех, и тем не менее вполне сносная благодаря доброте и заботливости Таунли.

И, однако же, при всём желании ни я, ни Таунли не могли помочь ему ничем, разве только поддержать морально. Адвокат сообщил нам, что магистрат, перед которым предстанет Эрнест, очень строг в делах подобного рода, а тот факт, что Эрнест священник, будет играть против него.

— Просите отпустить его из-под стражи, — сказал он, — и не выставляйте никакой защиты. Мы вызовем его настоятеля и вас, джентльмены, в свидетели его добропорядочности. Этого должно хватить. Принесём глубочайшие извинения и будем просить магистрат решить дело в порядке упрощённого производства, а не отсылать на рассмотрение в суд. Если это получится, то, поверьте мне, ваш юный друг выйдет из переделки с гораздо меньшим ущербом, чем вправе ожидать.

Такой образ действий был не только безусловно разумен, но и позволял Эрнесту избежать ненужной потери времени и нервов, так что мы, не колеблясь, приняли совет адвоката. Слушание было назначено на одиннадцать часов, но нам удалось перенести его на три, чтобы дать Эрнесту время по возможности выправить свои дела и оформить доверенность, позволяющую мне вести их по своему благоусмотрению, пока он будет сидеть в тюрьме.