Теперь, вооружённый знанием пришедшего после, я понимаю, что мне не следовало усматривать в этом ничего, кроме присущей миру сему болезни роста, расстройства, неотделимого от перемен, которым подвержена человеческая участь. В реальной жизни, полагаю я, и лист осенний не пожелтеет, пока не прервется его подпитка жизненными соками, чтобы сначала он не причинил родительскому древу массу неудобств своим долгим ворчанием и брюзжанием; ну разве не могла природа придумать какой-нибудь менее досаждающий способ вести дела, приложи она к этому толику старания? Почему вообще должны поколения перекрывать друг друга? Почему бы не уложить нас личинками в уютных ячеечках, запелёнутыми в десять-двадцать тысяч фунтов в билетах Английского банка, чтобы мы просыпались, как просыпается болотный слепень, обнаруживая, что его папа с мамой не только подсунули ему под бочок внушительные запасы провианта, но и были съедены ласточками за несколько недель до того, как ему предстояло начать самостоятельную сознательную жизнь.

Спустя года полтора счастье изменило приходскому дому в Бэттерсби — миссис Джон Понтифик благополучно разрешилась мальчиком. Спустя ещё примерно год Джорджа Понтифика хватил апоплексический удар, как когда-то его мать — только он не дожил до её лет. Когда вскрыли завещание, выяснилось, что первоначально назначенная Теобальду сумма в 20 000 фунтов (сверх того, что было отписано ему и Кристине при их свадьбе) была урезана до 17 500, когда мистер Понтифик отписал «кое-что» Эрнесту. Это «кое-что» оказалось двумя с половиной тысячами фунтов, предназначенными в рост в надёжных руках попечителей. Вся прочая собственность отходила к Джону Понтифику, за вычетом 15 000 фунтов для каждой из его сестер — сверх тех пяти тысяч, что каждая унаследовала от матери.

Итак, отец сказал Теобальду правду, но не всю правду. И всё же, какое право тот имел жаловаться? Ну конечно, это довольно сурово, когда тебе дают повод полагать, что ты и твоё потомство получите наследство, и пожинают честь и славу такой щедрости, а сами в то же самое время практически вытаскивают деньги из твоего собственного кармана. С другой стороны, отец, конечно, возразил бы, что никогда не обещал Теобальду вообще чего бы то ни было; что он имеет полное право распоряжаться своими деньгами, как ему заблагорассудится; что если Теобальду хочется питать необоснованные надежды, то при чём тут он, Джордж Понтифик; что на самом деле он обеспечил его весьма щедро; а взявши 2500 фунтов из теобальдовой доли, он всё же оставлял их теобальдову же сыну, что в конечном итоге одно и то же. Никто не станет отрицать, что завещатель был совершенно в своём праве; и всё же, читатель согласится со мною, Теобальд и Кристина, знай они все обстоятельства, вряд ли сочли бы крещальный обед таким уж удачным.

Мистер Понтифик при жизни установил в элмхерстской церкви памятник своей жене (мраморную плиту с урнами и херувимами, похожими на побочных детей короля Георга IV[87], и со всеми прочими причиндалами), внизу которого, под эпитафией жены, оставил место для своей собственной. Не знаю, написал ли его эпитафию кто-то из его детей или они попросили об этом какого-то друга, но не думаю, чтобы сквозящая в ней сатира входила в намерения автора. Я думаю, что намерением автора было показать, что только Судный день, и ничто иное, может явить миру, каким хорошим человеком был покойный Джордж Понтифик; впрочем, поначалу мне трудно было отделаться от мысли, что там всё не так просто.

Эпитафия начинается с дат рождения и смерти; потом сообщается о том, что покойный много лет был главой фирмы «Ферлай & Понтифик», а также постоянным жителем Элмхерста. Ни слова похвалы, ни слова порицания. Последние слова таковы:

А мы, пока суд да дело, можем сказать вот что: доживши почти до семидесяти трёх лет и умеревши богатым, он, надо полагать, состоял с окружающим в отношениях совершенной гармонии. То и дело приходится слышать, что жизнь такого-то и такого-то человека была ложью — но ничья жизнь не может быть сплошной ложью; коли уж она продолжается, она должна быть — в худшем случае — на девять десятых правдой.

Жизнь мистера Понтифика не только продолжалась долго, но и была вполне обеспеченной до самого конца. Чего же больше? Пребывая в мире сём, не самая ли это очевидная наша задача — взять от него всё лучшее, наблюдать, что в нём по-настоящему способствует долгой жизни и комфорту, и поступать соответственно? Все животные, кроме человека, знают, что главное дело жизни — наслаждаться ею, и наслаждаются — в той мере, в какой человек и все прочие окружающие обстоятельства им это позволяют. Лучше всех прожил свою жизнь тот, кто сполна насладился ею; Бог сам позаботится о том, чтобы это наслаждение не было чрезмерно, нам во вред. Если в чём и можно упрекнуть мистера Понтифика, так это в том, что он не постарался есть и пить поменьше; тогда он меньше страдал бы печенью и, возможно, прожил бы на год-другой дольше.

Добродетель — ничто, если она не нацелена на старость и на обеспечение достатка. Я говорю в самом широком смысле, и exceptis excipiendis[88]. Псалмопевец говорит: «Праведники не терпят нужды ни в каком благе»[89]. Либо это просто поэтическая вольность, либо из этого следует, что тот, кто терпит нужду в каком-нибудь благе, не праведник; следуя той же логике, можно предположить, что тот, кто прожил долгую жизнь, не терпя нужды ни в каком для себя благе, и сам, с практической точки зрения, довольно-таки благ.

Мистер Понтифик никогда не терпел нужды ни в чём, чего ему сильно хотелось. Правда, он мог быть ещё счастливее, если бы ему хотелось чего-нибудь из того, чего ему не хотелось, но соль-то как раз в этом «если бы хотелось». Все мы грешны тем, что не доставляем себе столько комфорта, сколько могли бы без особого труда; но в данном конкретном случае, мистеру Понтифику просто не хотелось, и он ничего особенного не приобрёл бы, получив то, чего ему не требовалось.

Нет ничего хуже, чем метать свинство перед человеками, приукрашивая добродетель утверждениями, будто бы её истинное начало недостаточно хорошо, чтобы быть в ней самой, будто у неё должна быть некая родословная, которую наши, так сказать, духовные герольды выводят из чего-то такого, к чему она не имеет никакого отношения. Истинная родословная добродетели древнее и почтеннее всего, что только возможно для неё изобрести. Она происходит из человеческого опыта в части собственного благополучия — и пусть это не вполне непогрешимо, но это наименее «погрешимо» из всего, что у нас есть. Если система способна устоять только на лучшем фундаменте, чем этот принцип, то она уже имеет в себе такую встроенную нестабильность, что однажды опрокинется и упадёт, на какой бы пьедестал мы её не вознесли.

Мир давным-давно признал, что нравственность и добродетель суть то, что в конечном итоге приносит человеку мир. «Будь добродетелен, — твердят учебники, — и будешь счастлив». Так и есть; и если какая-то общепризнанная добродетель нас в этом смысле часто подводит, то она на самом деле — лишь замаскированный порок, а если общепризнанный порок не причиняет человеку в его преклонные годы серьёзного вреда, то не так страшен этот порок, как его малюют. К сожалению, хотя мы все одного мнения по главному вопросу, именно же, что добродетель есть то, что имеет тенденцию приносить счастье, а порок — то, что оборачивается скорбью, мы не столь единогласны в деталях, скажем, в вопросе о том, имеет ли каждый конкретный образ действий — ну, скажем, курение — тенденцию приносить счастье или наоборот.