Прайер окинул Эрнеста испытующим взглядом и, помолчав, сказал:

— Не пойму я вас, Понтифик; вы совершенно правы и в то же время совершенно не правы. Я всей душой согласен с вами, что надо что-то делать, но не таким путём, который, как показывает опыт, ведёт лишь к фанатизму и сектантству. Вы что же, одобряете этих уэслианцев? Вы что же, настолько низко оцениваете свои священнические обеты, чтобы полагать неважным, исполняются ли служения церкви в её церквах и по надлежащему чину или нет? Если это так, — ну что ж, тогда вам, говоря по чести, не следовало рукополагаться; но если нет, то помните: первейшая обязанность молодого диакона — послушание властям. Ни католическая церковь, ни англиканская пока что не позволяют своим священнослужителям проповедовать на улицах городов, в которых нет недостатка в храмах.

Эрнест почувствовал силу этого аргумента, и Прайер заметил, что он поколебался.

— Мы живём, — продолжал он более добродушно, — в переходную эпоху, в стране, которая много обрела от Реформации, но не осознаёт, как много и потеряла. Вы не можете и не должны быть разносчиком Христа на улицах, как будто в какой-нибудь басурманской стране, обитатели которой никогда о нём не слыхали. Здесь, в Лондоне, люди осведомлены обо всём достаточно хорошо. Всякий встреченный на пути храм — это протест против их образа жизни и призыв к покаянию. Каждый удар церковного колокола свидетельствует против них, каждый, кого они встречают по воскресеньям идущим в церковь или из церкви, — предостерегающий глас Божий. Если всё это на них не действует, то не подействуют и те слова, которые они за несколько минут услышат от вас. Право, вы похожи на того богача из притчи о бедном Лазаре[212]; вы думаете, что если кто-то воскрес из мёртвых, ему поверят. Может, и поверят, но вы-то не можете притвориться, будто воскресли из мёртвых.

Последние слова прозвучали полушутливо, но их глумливый подтекст покоробил Эрнеста; впрочем, он был побеждён, и на этом разговор оборвался. Однако Эрнест, и уже не впервые, остался недоволен Прайером, и осознавал это, и был склонен пустить мнение друга побоку — не открыто, конечно, а про себя, не говоря Прайеру ничего.

Едва он успел попрощаться с Прайером, как произошёл ещё один инцидент, ещё сильнее разбередивший его душу. Он, как я уже показывал, очутился в банде духовных воров и фальшивомонетчиков, которые старались всучить ему самый что ни на есть неблагородный металл, о чём он и не догадывался, настолько был по-детски неопытен во всём, кроме самых задворков мира — школ и университетов. Среди трёхгрошовых фальшивок, которые ему всучали — а он пользовался ими как разменной монетой, — было утверждение, что бедняки — народ гораздо более приемлемый, чем люди более обеспеченные и более образованные. Эрнест говаривал, что путешествует третьим классом не потому, что это дешевле, а потому, что люд, который он встречает в вагонах третьего класса, гораздо симпатичнее и обходительнее. Про посещавших его вечерние уроки молодых людей Эрнест сказал, что они с царем в голове и умнее, чем, в среднем, оксфордская и кембриджская публика. Наш дурачок услышал, как Прайер говорил в этом роде, подхватил и повторил как своё.

И вот однажды вечером в описываемые мною времена кто, угадайте, идёт ему навстречу по узенькой улочке неподалёку от той, где жил Эрнест, — кто, как не сам Таунли собственной персоной, такой же, как всегда, полный жизни и благодушия, ещё пригожее, если это вообще возможно, чем был в Кембридже! При всей к нему симпатии Эрнест ощутил нежелание общаться и хотел было пройти мимо, но Таунли его заметил и окликнул, явно обрадованный встрече со старым кембриджским товарищем. На мгновение он, казалось, смутился, что его застали в таком районе, но оправился так быстро, что Эрнест почти ничего не заметил, и выпалил несколько радушных замечаний о старых добрых временах. Эрнест тоже смутился, когда взгляд Таунли скользнул по его воротничку; тот явно опознал в нём духовное лицо, причём опознал неодобрительно. Это было не более чем мгновенная тень, пробежавшая по лицу Таунли, но Эрнест её ощутил.

Таунли поговорил, как принято, о своей профессии — единственном, по его разумению, что могло бы заинтересовать Эрнеста, а тот, всё ещё конфузясь и сбиваясь, всучил ему, за неимением лучшего, свою трёхгрошовку насчёт того, какие приятные люди бедняки. Таунли оценил её ровно по себестоимости и кивнул, не желая спорить, после чего Эрнест опрометчиво пошёл дальше и сказал:

— А вам разве не очень нравятся бедняки?

Таунли скорчил комическую, хотя и добродушную мину, сказал тихо, раздельно и решительно: «Нет, нет и нет», — и был таков.

И с этой минуты для Эрнеста всё было кончено. Как обычно, сам того не осознавая, он вступил в очередную реактивную фазу. Таунли взял эрнестову трёхгрошовку в руку, взглянул на неё и тут же вернул как фальшивую. Почему же сейчас Эрнест вмиг увидел, что это фальшивка, а принимая её от Прайера, не распознал? Разумеется, некоторые бедняки — очень приятные люди, как были, так и будут, но теперь пелена спала с его глаз, и он ясно увидел, что не может человек быть приятным только в силу того, что он беден, и что между богатыми и бедными классами лежит бездна практически непреодолимая.

В тот вечер он много размышлял. Если Таунли прав и его «нет» относится не только к замечанию насчёт бедняков, а вообще ко всей системе, ко всему спектру недавно усвоенных Эрнестом идей, то они с Прайером на ложном пути, это совершенно ясно. Таунли не вступал в спор; он трижды произнёс всего лишь одно коротенькое слово, но оно оказалось посевом того микроба, который, попав в благодатную питательную среду эрнестовой души, стал тут же множиться.

У кого, размышлял он, более правильный взгляд на вещи и на жизнь в целом, у Таунли или у Прайера? Кому из них лучше подражать? Ответ прозвучал в его сердце незамедлительно. У людей типа Таунли открытые и добрые лица; по ним видно, что они и сами чувствуют себя свободно и раскованно, и всякого, имеющего с ними дело, тоже в меру возможности успокоят и избавят от смущения. У Прайера и его друзей лица совсем не такие. Почему он ощутил молчаливое осуждение в первый же миг встречи с Таунли? Разве тот не христианин? Разумеется; он верит в англиканскую церковь, тут и говорить нечего. Как же может он заблуждаться, раз стремится действовать в согласии с общей для него и Таунли верой? Он старается вести тихую, скромную жизнь в посвящении себя Богу, тогда как Таунли, судя по всему, ни о чём подобном не помышляет, а просто старается уютно жить в этом мире и быть как можно более приятным, в том числе и внешне. И он человек именно приятный, а Эрнест, Прайер и иже с ними — нет. Уныние овладело им, как в старые времена.

Потом пришли мысли ещё более мрачные. Что если он попал в руки обыкновенных мошенников, материальных, а не только духовных? Он очень мало знал о том, что происходит с его деньгами; он поручил все денежные дела Прайеру, и тот, хотя всегда по первому требованию и выдавал ему наличные на расходы, явно раздражался, когда его спрашивали, что происходит с основной суммой. Ведь было условлено, говорил он, что этим занимается он, а Эрнесту лучше не отвлекаться от того, а иначе он, Прайер, вообще откажется от идеи Колледжа духовной патологии; и так он запугивал Эрнеста или умасливал — в зависимости от того, в каком настроении его находил. Эрнесту казалось, что дальнейшие расспросы выглядели бы так, будто он не верит Прайеру на слово, что он зашёл уже слишком далеко, и отступать, не теряя чести и порядочности, уже нельзя. К тому же это означало бы искать на свою голову новых приключений без всякой на то необходимости. Прайер немного раздражителен, но он джентльмен и на диво дельный человек, так что деньги, несомненно, однажды вернутся к нему в целости и сохранности.

По части сего последнего источника беспокойства Эрнест сумел себя уговорить, что же до другого, то тут он начинал ощущать, что для его спасения должен появиться откуда-нибудь — а откуда, он не знал, — какой-нибудь добрый самаритянин[213].