Пока Теобальд читал, мысли мои бродили невесть где, пока снова не вернулись к тому небольшому событию, которому я в тот день был свидетелем.

Мне вспомнилось, как несколько лет тому назад у нас на крыше дома под черепицей завелись пчёлы; они быстро размножались, и в летний зной, когда окна гостиной открывались, бывали частыми гостями в доме. Обои в гостиной были в букетах красных и белых роз, и я не раз наблюдал, как эти пчёлы подлетали к розам и пытались на них сесть, принимая за настоящие; безуспешно испытав один букет, они пробовали следующий, потом ещё и ещё, пока не добирались до потолка; тогда они начинали спускаться, тоже пробуя букет за букетом, пока не упирались в спинку дивана; тогда они снова поднимались по букетам к потолку, и снова вниз, и снова вверх, пока мне не надоедало следить за ними. И вот теперь, думая об этих семейных молитвах, повторяющихся по утрам и вечерам неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, я не мог отделаться от мысли о том, как похоже всё это на поведение пчёл, карабкающихся вверх по стене и вниз по стене, от букета к букету, и не подозревающих, что, хотя много чего можно приплести к этим действиям по ассоциации, но главное-то упущено, упущено безнадёжно и навсегда.

Теобальд закончил, и мы все опустились на колени, представив море согбенных спин взорам Карло Дольчи и Сассоферрато. Я отметил про себя, как Теобальд молился о том, чтобы нам сподобиться быть «поистине честными и добросовестными во всём», и улыбнулся слову «поистине». Мои мысли опять переметнулись к пчёлам, и я подумал, что, в конечном счёте, пожалуй, даже хорошо, во всяком случае, для Теобальда, что наши молитвы редко бывают услышаны настолько, чтобы мы могли «поистине» уверовать в их действенность, ибо если бы я хоть сколько-нибудь верил, что мои молитвы будут услышаны, я молился бы о том, чтобы кто-нибудь без долгих отлагательств обошёлся с Теобальдом так, как он обходился с Эрнестом.

Мои мысли побрели дальше, к тому, как люди обычно воспринимают бесплодное времяпрепровождение, и как много можно сделать, если уделять хоть десять минут в день делу; и я думал, какой неуместный совет я мог бы подать по этому поводу и по поводу времени, которое тратится на семейные молитвы, и почему их так трудно терпеть, — и тут я услышал голос Теобальда, произносящего «Благодать Господа нашего Иисуса Христа», и через несколько секунд обряд закончился, и слуги удалились один за другим, как незадолго перед тем входили.

Как только они покинули гостиную, Кристина, немного стыдившаяся инцидента, которому я был свидетель, неосторожно коснулась его снова; она начала оправдываться, говоря, что это ранит её в самое сердце, и это ранит Теобальда в самое сердце, и даже ещё больнее, но ведь «только так и можно».

Я принял эти объяснения настолько холодно, насколько позволяли приличия, и своим молчанием на протяжении всего оставшегося вечера демонстрировал, что не одобряю того, что наблюдал.

Назавтра я возвращался в Лондон и хотел прикупить свежих яиц, и Теобальд повёл меня к некоему подёнщику, жившему в двух шагах от приходского дома, — может быть, у него найдутся. Эрнесту почему-то позволили пойти с нами. Вероятно, куры уже уселись на яйца, потому что последних оказалось немного, жена крестьянина сумела найти лишь семь или восемь; мы принялись заворачивать их в бумагу, чтобы не разбить по дороге.

Эта процедура происходила прямо на земле у дверей лачуги, и пока мы были заняты, сын крестьянина, малыш примерно одного возраста с Эрнестом, наступил на одно уже завёрнутое яйцо и раздавил его.

— Ну вот, Джек, — сказала мать, — посмотри, что ты наделал — ты раздавил свежее яичко, а это стоит денег; эй, Эмма, — окликнула она дочь, — забери ребёнка, будь умницей.

Тут же появилась Эмма и увела малыша от греха подальше.

— Папа, — спросил Эрнест, когда мы шли домой, — почему миссис Хейтон не выпорола Джека, когда он раздавил яичко?

Мне хватило злорадства обратить к Теобальду язвительную улыбку, лучше всяких слов говорившую «Получил?»

Теобальд покраснел и явно разозлился.

— Полагаю, — быстро ответил он, — что теперь, когда мы ушли, она его выпорет.

Я не выдержал и сказал, что так не думаю; мы переменили тему; между тем, Теобальд ничего не забыл, и мои визиты в Бэттерсби стали с тех пор менее частыми.

По возвращении в дом выяснилось, что в наше отсутствие приходил почтальон и оставил письмо, в котором Теобальда извещали, что он назначен настоятелем церковного округа, каковая вакансия открылась в связи со смертью одного из соседских священников, много лет отправлявшего эту должность. Епископ обращался к Теобальду в самом дружеском тоне и уверял, что ценит его как одного из самых трудолюбивых и преданных делу духовных лиц епархии. Кристина, само собой разумеется, была счастлива; она дала мне понять, что это лишь малая толика тех почестей, что уготованы Теобальду и были бы уже возданы, будь его заслуги широко известны и по достоинству оценены.

Я тогда не мог знать, как тесно переплетётся в будущем жизнь моего крестника с моею, иначе я, конечно же, смотрел бы на него другими глазами и замечал бы многое, на что тогда внимания не обращал. А так мне хотелось поскорей бежать от него прочь, потому что сделать для него я ничего не мог, или предпочитал говорить себе, что не могу, а видеть все эти его страдания было для меня невыносимо. Человек не только должен по возможности идти своим путём, но и лишь в той мере связывать себя со всем прочим, тоже идущим своим путём, в какой оно, это прочее, хотя бы не доставляет дискомфорта. За исключением чрезвычайных обстоятельств, и то не надолго, не надо бы даже видеть ничего чахлого и затравленного, не говоря уже о том, чтобы есть мясо животных, измученных непосильной работой или недоеданием или страдающих каким-нибудь недугом, ни также прикасаться к овощам, выращенным не должным образом. Ибо все эти вещи стоят человеку поперёк дороги; вообще всё, с чем он так или иначе сталкивается, перекрещивается с его путём, образует с ним крест, который может пойти ему на пользу, а может и во вред, и чем лучше то, с чем он перекрещивает пути, тем выше вероятность, что он проживёт долго и счастливо. Всё должно быть так или иначе перекрещено с другим, иначе просто перестанет существовать, но вещи священные — такие, например, как святые на полотнах Джованни Беллини[103], — скрещивают пути лишь с самым лучшим в своём роде.

Буря, которую я описал в предыдущей главе, — лишь единичный образчик того, что происходило ежедневно на протяжении многих лет. Какими бы ясными ни были небеса, облакам неизбежно предстояло сгуститься то там, то здесь, и гром и молния неизбежно должны были обрушиться на юных, ни о чем не подозревающих существ.

— Потом, вот ещё что, — рассказывал мне Эрнест, когда не так давно я попросил его поделиться воспоминаниями о детстве, чтобы включить их в этот мой рассказ, — мы выучивали наизусть псалмы миссис Барбо[104]; они были в прозе, и там был один про льва, он начинался так: «Придите, и я покажу вам силу. Силен лев; когда вздымается из логова своего, когда потрясает гривой своею, когда слышится глас рёва его, скоты полевые бегут прочь, и звери лесные прячутся в норы, ибо он свиреп». Я, когда немного подрос, пытался сказать Джои и Шарлотте, что это прямо о нашем отце, но они такие завзятые моралисты — они сказали, что с моей стороны это грешно… Дома духовенства — чаще всего несчастливые дома, и это во многом оттого, что пастор так много времени проводит дома или вблизи от дома. Врач половину своего времени навещает больных; у адвоката или торговца есть контора, а вот у духовного лица такого официального места вне дома, где бы он проводил много часов подряд по расписанию, нет. Когда отец уезжал на целый день за покупками в Гилденхэм, это был для нас праздник. Гилденхэм от нас довольно далеко, и отец долго составлял список необходимых дел, пока их не накапливалось достаточно, чтобы выделить день и отправиться их все выполнять. Как только за ним закрывалась дверь, воздух в доме как бы светлел, а едва отворялась, чтобы впустить его обратно, и тут же мы снова оказывались под властью закона с его вездесущими «нельзя», «не трогать», «не брать». Хуже всего то, что я не мог доверять Джои и Шарлотте; мы могли быть заодно какое-то время, а потом они вдруг развернутся кругом, и совесть заставит их пойти и наябедничать маме с папой. Они хоть и бежали вместе с зайцем, но до известных пределов, потому что инстинкт велел им быть с гончими псами.