Спустя около года после рождения Эрнеста родился ещё один ребёнок, тоже мальчик, которого окрестили Джозефом, а ещё менее чем через год — девочка, которую назвали Шарлоттой. За несколько месяцев до её рождения Кристина гостила у семейства Джона Понтифика в Лондоне и, памятуя о своём положении, провела немало времени на выставке в Королевской академии, рассматривая образцы женской красоты в изображении академиков, ибо уже решила про себя, что на этот раз у неё будет девочка. Алетея пыталась отговорить её от этого, но она настаивала на своём, и, конечно же, девочка родилась дурнушкой; впрочем, не скажу, были ли виной тому картины или что другое.

Теобальд никогда не любил детей. Ну, не нравились они ему. Он всегда старался убежать от них как можно скорей, и они от него; почему, ну почему, спрашивается, не могут дети являться на свет уже взрослыми? Если бы Кристина могла родить парочку вполне уже взрослых служителей церкви в сане священников, умеренных взглядов, но склоняющихся к евангелизму, с хорошим бенефицием и вообще во всех отношениях точная копия Теобальда — ну что ж, тогда в этом был бы какой-то смысл; или, скажем, если бы можно было покупать готовых детей в магазине с широким выбором пола и возраста, тогда бы ещё ничего; но чтобы непременно делать их дома и каждый раз начинать с самого начала — нет, такая постановка вопроса Теобальда не устраивала. Он чувствовал себя теперь так же, как тогда, когда от него требовалось взять и жениться на Кристине: всё давно уже идёт, как идёт, ну и шло бы себе дальше. В случае с женитьбой ему пришлось притворяться, будто ему самому это по душе; но времена изменились, и если теперь ему что-то не нравилось, к его услугам были сотни безупречных способов выразить своё неудовольствие.

Возможно, было бы лучше, если бы в свои юные годы Теобальд хоть немного противился отцу; а поскольку он не противился, то и от своих детей ожидал безоговорочного себе повиновения. Он считает себя, говорил он (и Кристина), более снисходительным отцом, чем был по отношению к нему его отец; опасность таится, говорил он (и опять-таки Кристина), в его слабости слишком потакать детям; ему надо отслеживать это в себе, ибо нет важнее обязанности, чем обязанность приучить ребёнка во всём слушаться своих родителей.

Незадолго до того он где-то прочёл об одном путешественнике, который, находясь в одной из своих экспедиций по отдалённым районам Аравии и Малой Азии, набрёл на небольшую христианскую общину, состоявшую из удивительно сильных, здравомыслящих, трудолюбивых, обладающих прекрасным здоровьем людей, которые оказались прямыми потомками Ионадава, сына Рехава[93]; а вскорости после того в Бэттерсби появились два человека, одетых по-европейски, но явно восточного вида и с сильным акцентом; они представились выходцами как раз из того самого народа и собирали пожертвования в фонд содействия обращению их соплеменников в английскую ветвь христианской религии. Правда, они оказались мошенниками и самозванцами, ибо, когда Теобальд пожертвовал им фунт стерлингов, а Кристина пять шиллингов из собственного кармана, они тут же пропили эти деньги в соседней с Бэттерсби деревне; и всё равно, это обстоятельство отнюдь не умаляет истинности рассказа восточного путешественника. И потом, был ещё Рим, чьё величие, надо полагать, зиждилось на здоровом авторитете главы семейства и его власти над всеми домочадцами. Порой римляне даже убивали своих детей; это, положим, слишком, но ведь римляне не были христианами, откуда же им знать.

Практическим выводом из всего вышеизложенного стало твёрдо сложившееся у Теобальда — а следственно и у Кристины — мнение, что их обязанность — с самого младенчества начинать воспитывать детей в должном духе. Первые же ростки самоволия необходимо тщательно отслеживать и тут же, не давая им времени произрасти, вырывать с корнем. Эта окостеневшая метафора-змея уютно пригрелась на груди Теобальда.

Эрнест ещё не начинал ползать, а его уже научили стоять на коленях; он ещё не умел как следует говорить, а его уже научили лепетать «Отче наш» и «Общее исповедание грехов». Возможно ли, что его учили всему этому слишком рано? Нет. Ведь если он не мог сосредоточиться или его подводила память, то это как раз и были те самые сорняки, грозившие разрастись слишком быстро, если их немедленно не выполоть, а единственный способ их выполоть — это выпороть ребёнка, или запереть в буфете, или лишить каких-нибудь детских радостей. Ему ещё не было и трёх, а он уже умел читать и, в известном смысле, писать. Ему ещё не было и четырёх, а он уже изучал латынь и умел складывать по тройному правилу.

Что же до самого малыша, то он был от природы уравновешен и души не чаял в своей няньке, в котятах, щенках — словом, во всех существах, по доброте своей позволявших ему себя любить. Он любил тоже и свою мать, в отношении же отца, как он рассказывал мне много позже, не помнил никаких чувств, кроме страха и желания скукожиться и исчезнуть. Кристина не имела возражений против трудности задач, возлагаемых на сына, ни также против нескончаемых порок, которые считались необходимыми во время уроков. Мало того, когда в отсутствие Теобальда уроки поручались ей, она обнаружила, к великой своей скорби, что порка — это единственная доступная методика, и она применяла её не менее эффективно, чем сам Теобальд; правда, она, в отличие от Теобальда, любила мальчика, и понадобилось много времени, пока ей удалось уничтожить всякое чувство привязанности к себе в душе своего первенца. Но старалась она изо всех сил.

Поразительно! Ведь она считала, что души в нём не чает, и действительно любила его — во всяком случае, больше всех своих детей. Теория у неё была такая: столь самоотверженных и преданных родителей, как она и Теобальд, так заботящихся о высшем благе для своих детей, доныне свет не видывал. Эрнесту, конечно, уготовано великое будущее. Тем более необходима строгость, чтобы с самого начала охранить его от всяческого зла. Позволить себе роскошь строить воздушные замки, как строили до прихода Мессии иудейские матроны, о которых мы читаем в Книге, она не могла, ибо Мессия уже приходил; но вскорости ожидалось Второе пришествие и начало Тысячелетнего царства — никак не позднее 1866 года, когда Эрнест будет как раз в подходящем возрасте, и возвестить его приближение должен будет какой-нибудь современный Илия[94]. Бог свидетель, она никогда не уклонялась от мученического венца для себя и Теобальда, не уклонится и для сына своего, буде его жизнь понадобится для служения Искупителю. О нет! Если Бог повелит ей принести в жертву своего первенца, как Он повелел Аврааму, она отведёт его к Пигберийскому маяку и вонзит… нет, только не своею рукой, но оно и не понадобится… рука найдется… Ведь не зря Эрнеста крестили водою из Иордана. И устроила это не она и не Теобальд. Они ни о чём подобном не помышляли. А просто, когда понадобилась вода из священной реки для священного младенца, то нашёлся канал, по которому она притекла из далёкой Палестины через моря и земли к дверям дома, где лежал этот младенец. Что и говорить, это было чудом. Да, чудом! Чудом! Теперь это для неё очевидно. Иордан вышел из своего русла и притёк к её дому. И не надо, не надо спорить, будто никакого чуда не было. Чудеса никогда не происходят без материальных носителей; различие между верующими и неверующими в том, что первые могут увидеть чудо там, где вторые не могут. Иудеи не увидели чуда даже в воскрешении Лазаря и в окормлении пяти тысяч. Семейство Джона Понтифика никогда не увидело бы чуда в деле с иорданской водой. Сущность чуда не в том, что для него не используются материальные носители, но в использовании этих носителей для великой цели, которой без вмешательства свыше было бы не достичь; так, совершенно очевидно, что доктор Джонс не стал бы привозить воду из Иордана, если бы его не направляли свыше.