Когда на следующий день мисс Понтифик вернулась в город, её голова была полна раздумий о племяннике и о том, что бы такого получше для него сделать.

Ей представилось, что для того, чтобы по-настоящему сослужить ему службу, она должна чуть ли не полностью посвятить себя ему; по сути дела, она должна оставить Лондон, если не навсегда, то надолго, и переехать в Рафборо, где она сможет видеться с ним регулярно. Это было серьёзное решение; она жила в Лондоне уже двенадцать лет, и перспектива перебраться в захолустный городок, каким был Рафборо, не могла, естественно, греть ей душу. Разумно ли было с её стороны замахиваться на такое? Разве люди не должны сами пытать счастья в этом мире? Может ли один человек сделать для другого больше, чем оставить завещание в его пользу и тут же, не сходя с места, умереть? Не следует ли каждому заботиться о собственном благополучии? Разве не было бы лучше для этого мира, если бы каждый занимался своими делами и предоставил всем другим заниматься своими? Жизнь — не ослиные скачки, на которых каждый скачет на осле соседа, а выигрывает пришедший последним; и псалмопевец давным-давно уже обобщил опыт человечества, когда сказал, что никто не может избавить брата своего, ни войти за него в завет с Богом, ибо дорого искупаются души их, так что пусть всякий забудет и думать об этом навеки[139].

Все эти убедительнейшие доводы за то, чтобы оставить племянника в покое, приходили ей в голову, и не только эти, но против всех них восставала женская любовь к детям и желание найти среди младшей поросли своего семейства кого-нибудь, к кому она могла бы привязаться душой и кого бы могла привязать душой к себе.

Кроме того, ей нужен был кто-то, кому она могла оставить свои деньги; она не собиралась оставлять их малознакомым людям, оставлять только потому, что им случилось быть сыновьями и дочерьми её братьев и сестёр, которых она никогда не жаловала. Она превосходно знала цену деньгам, знала их мощь, знала, как много хороших людей мучается и из года в год умирает от их недостатка; нет, она не собиралась оставлять свои деньги никому, пока не удостоверится, что её наследник — человек порядочный, милый и более или менее нуждающийся. Она хотела, чтобы их получил тот, кто сможет воспользоваться ими наиболее плодотворно и разумно, кого, поэтому, они осчастливят больше; если такой обнаружится среди её племянников и племянниц — тем лучше; стоило потратить немалые усилия, чтобы посмотреть, обнаружится ли; но если нет, что ж, значит, ей придётся найти наследника не из числа родственников по крови.

— Я, конечно, наломаю дров, — не раз говорила она мне. — Найду какого-нибудь смазливого франтоватого сквалыгу с джентльменскими манерами, которыми он меня и прельстит, а как только я испущу дух, примется писать картины в академическом стиле или статьи для «Таймса», или что-нибудь ужасное в том же духе.

И при этом у неё не было завещания, что её тревожило, хотя вообще тревожило её очень немногое. Я думаю, она оставила бы большую часть денег мне, если бы я этому не воспротивился. Мой отец обеспечил меня с избытком, а образ жизни я вёл простой, так что недостатка в деньгах не испытывал никогда; кроме того, я всегда очень внимательно следил за тем, чтобы не давать никому никакого повода для кривотолков, и потому она хорошо понимала, что ничто другое не сумело бы так ослабить связывавшие нас узы, как отписание денег мне с моего же ведома; но я не имел ничего против её разговоров о выборе наследника при условии, что обо мне речь идти не может.

Многое в Эрнесте отвечало её требованиям и побуждало избрать именно его, но и при всём том ей понадобилось много дней глубоких раздумий, прежде чем она начала склоняться к осуществлению замысла на практике, со всеми вытекающими из этого последствиями для её повседневной жизни. Во всяком случае, она сказала, что это заняло много дней, и это было похоже на правду, но я-то заведомо, с той самой минуты, когда она об этом заговорила, знал, чем эти раздумья закончатся.

Было решено, что она снимет дом в Рафборо и на пару лет поселится там. Чтобы я не очень тревожился, был найден компромисс: она оставит за собой квартиру на Гауер-Стрит и раз в месяц будет наезжать на недельку в Лондон; ну и, конечно, уезжать из Рафборо на время каникул. Через два года всё должно само собою завершиться, если только успех затеи не превзойдет все ожидания. Во всяком случае, за это время она уяснит для себя, что на самом деле представляет собой этот мальчик, и поступит согласно обстоятельствам.

Нашёлся и формальный повод: многолетняя жизнь в Лондоне якобы начала сказываться на её здоровье, и доктор прописал ей пожить год-другой в деревне, а Рафборо порекомендовал за чистый воздух и за лёгкость сообщения с Лондоном — к тому времени туда уже дошла железная дорога. Она ни в коем случае не хотела дать брату и невестке повод выказывать недовольство, если бы при близком знакомстве с племянником оказалось, что она не сможет с ним поладить, ни также возбуждать в душе самого мальчика неоправданные надежды.

Итак, порешивши, как всё будет устроено, она написала Теобальду, что собирается снять в Рафборо дом начиная с Михайлова дня[140] (который как раз приближался), и как бы невзначай заметила, что среди прочих прелестей Рафборо её привлекает и то, что в тамошней гимназии учится её племянник, и она будет иметь возможность чаще с ним видеться.

Теобальд с Кристиной знали, как сильно Алетея любит Лондон, и её желание жить в Рафборо показалось им странным, но им не пришло в голову заподозрить её в том, что она делает это исключительно ради племянника, ни, тем более, в том, что она замышляет сделать его своим наследником. Если бы они догадались, они возревновали бы так сильно, что, рискну предположить, просили бы её поехать жить в другое место. Но Алетея была двумя или тремя годами младше Теобальда, ей не было ещё и пятидесяти, а дожить она очень просто могла и до восьмидесяти пяти, и до девяноста, так что заглядываться на её деньги не стоило, и брат с невесткой мысленно, так сказать, закрыли иск, причём с возмещением судебных издержек — в смысле молчаливого соглашения о том, что случись с нею что-нибудь, пока сами они живы, её деньги автоматически перейдут к ним.

А вот перспектива частого общения Алетеи с Эрнестом — это дело серьёзное. Кристина, как это у неё часто бывало, заранее почуяла неладное. Алетея — человек мира сего, то есть суетный человек, ну, то есть, настолько суетный, насколько это возможно для сестры Теобальда. В своём письме к брату та писала, что понимает, как много места в его и Кристининых мыслях занимает забота о благе их сына. Алетея полагала, что выразилась вполне уместно, но Кристине этого было недостаточно, это было сказано недостаточно хорошо, недостаточно сильно.

— Откуда ей знать, — воскликнула она, когда Теобальд показал ей письмо, — как много мы думаем о нашем родном малыше! Полагаю, дорогой, Алетея понимала бы в этих вещах лучше, имей она собственных детей.

Самое меньшее, что удовлетворило бы Кристину, — это если бы Алетея написала, что мир не знал ещё родителей, которые могли бы сравниться с нею и Теобальдом. Её вовсе не устраивало, что между тётей и племянником мог теперь возникнуть некий союз: ни она, ни Теобальд не желали, чтобы у Эрнеста были хоть какие-то союзники. Джои и Шарлотта — вот все союзники, какие только могут ему понадобиться. Но что поделаешь, если уж Алетея положила переехать в Рафборо, им её не остановить, и надо принимать это как факт.

Прошло несколько недель, и Алетея положила-таки переехать в Рафборо. Нашёлся подходящий дом, с лужайкой и садом. «По крайней мере, — сказала она себе, — у меня будут свежие яйца и цветы». Она даже подумывала завести корову, но потом от этой мысли отказалась. Она начала заново обставлять весь дом, не взяв из своей квартиры на Гауер-Стрит ни вещички, и к Михайлову дню — ибо дом, когда она в него вселилась, был совершенно пуст — устроилась вполне уютно и почувствовала себя как дома.