Даже Евклиду, которого меньше, чем любого из когда-либо живших авторов, можно обвинить в легковерии, не удаётся это преодолеть. У него нет наглядной, демонстрируемой исходной посылки. Ему нужны постулаты и аксиомы, лежащие вне всякой демонстрации, без которых он ничего не может. Всё его здание, действительно, выстроено на доказательствах, но его фундамент есть вера. И, опять-таки, он не может пойти дальше, чем сказать человеку, что тот глупец, когда упорствует в несогласии с ним. «Что абсурдно», — говорит он и отказывается от дальнейших обсуждений. Вера и авторитет оказываются, следственно, столь же необходимыми для него, как и для всех остальных. «Но тогда верою во что, — спрашивал себя Эрнест, — постарается праведник жить в наши времена?» и отвечал: «Во всяком случае, не верою в сверхъестественный элемент христианской религии».

И как же ему лучше всего убедить своих соотечественников перестать верить в этот сверхъестественный элемент? Глядя на вопрос с практической стороны, он счёл, что наиболее обещающий ключ к разрешению ситуации может предоставить архиепископ Кентерберийский. Решение — где-то посредине между ним и папой Римским. Папа, пожалуй, сильнее всех в теории, но на практике архиепископ вполне бы справился. Если бы только Эрнесту удалось на чём-нибудь подцепить архиепископа, насыпать ему, так сказать, соли на хвост — и он обратил бы всю англиканскую церковь в свободомыслие одной смелой вылазкой. Ведь есть на свете сила убеждения, перед которой не устоять даже архиепископу — даже такому архиепископу, чьи мыслительные способности не обострило тюремное заключение за оскорбление действием. Перед лицом фактов, как их выстроит Эрнест, его высокопреосвященству ничего другого не останется, как их признать; будучи же человеком благородным, он немедленно оставит пост архиепископа, и спустя несколько месяцев христианства в Англии не останется вовсе. Так, во всяком случае, должно быть. Но не было, не было у Эрнеста уверенности, что архиепископ не возьмёт, да и не ускачет прямо в тот миг, как он замахнется на него щепоткой соли; и это было до такой степени нечестно, что кровь закипала у него в жилах. И если такому суждено было случиться, Эрнест должен попробовать силки, птичий клей или соль на хвост из засады.

Отдадим ему справедливость — он так заботился отнюдь не о себе самом. Он знал, что его постоянно околпачивали; он знал также, что большею частью выпавших на его долю невзгод он главным образом, хотя и косвенно, обязан влиянию христианского вероучения; и всё же, если бы всё заканчивалось на нём самом, он бы не очень задумывался, но ведь есть ещё его сестра, его брат Джои, а также сотни и тысячи юных существ по всей Англии, чью жизнь отравляют своею ложью те люди, которым по долгу службы положено всё хорошо знать, но которые манкируют своими обязанностями и увиливают от трудностей, вместо того, чтобы разбираться с ними. Именно поэтому он считал, что гнев его правомерен, и что надо подумать, нельзя ли хоть что-нибудь сделать, чтобы избавить других от всех тех бессмысленно потраченных, исполненных страдания лет, через которые пришлось пройти ему. Если рассказы о чудесах Христовой смерти и воскресения не содержат в себе правды, то и вся религия, основанная на исторической истинности этих рассказов, оказывается в руинах. «Что же это такое, — восклицал он со всей заносчивостью юности, — они сажают цыганку и гадалку в тюрьму за то, что те вымогают деньги у глупцов, верящих в их сверхъестественные способности, — так отчего же не священника, притворяющегося, что может отпускать грехи или превращать хлеб и вино в тело и кровь Того, кто умер две тысячи лет тому назад? Где ещё, — спрашивал он себя, — встретишь такое чистое трюкачество, как когда епископ кладёт руки на голову юноше и делает вид, что сообщает ему духовную власть творить это чудо? Вот, все говорят, терпимость; хорошо; но ведь терпимость, как и всё другое, имеет свои пределы; и потом, если терпимо относиться к епископу, то почему не к гадалке?». Он объяснит всё это архиепископу Кентерберийскому, дайте срок, но пока, пока до него не добраться, Эрнесту пришло в голову, что можно с пользой для дела поэкспериментировать на не столь возвышенной душе — душе тюремного капеллана. Ведь только тот, кто делает первый и наиболее очевидный шаг, на какой только способен, достигает в итоге великого, и вот однажды, когда мистер Хьюз — ибо именно так звали тюремного капеллана — с ним беседовал, Эрнест поднял вопрос о христианском свидетельстве и попытался развязать дискуссию. Мистер Хьюз всегда очень хорошо к нему относился, но он был вдвое старше моего героя и давно уже был сыт по горло всеми этими выкладками, которые пытался ему подсунуть Эрнест. Я не думаю, чтобы он более Эрнеста верил в фактическую, объективную правдивость рассказов о воскресении и вознесении, но он знал, что это вопрос несущественный, что настоящая проблема гораздо глубже.

Мистер Хьюз был человек, уже много лет облечённый авторитетом, и он отмахнулся от Эрнеста, как от мухи. Он проделал это так хорошо, что мой герой с тех пор ни разу не решился лезть к нему с этими вопросами, а ограничивался предметами, которыми планировал заняться по выходе из тюрьмы; и здесь мистер Хьюз был всегда рад выслушать его со всей доброжелательностью и сочувствием.

Эрнест поправлялся; большую часть дня он уже мог сидеть. Прошло три месяца его заключения, и хотя он был ещё слишком слаб, чтобы выписаться из изолятора, опасность рецидива давно миновала. Однажды, беседуя с мистером Хьюзом о своём будущем, он снова выразил намерение эмигрировать в Австралию или Новую Зеландию с деньгами, которые он получит назад у Прайера. Каждый раз, говоря об этом, он замечал, что мистер Хьюз мрачнеет и замолкает; он полагал, что капеллан, наверное, хотел бы, чтобы он вернулся к прежней профессии, и не одобряет его очевидного стремления заняться чем-то другим. И вот теперь он без обиняков спросил мистера Хьюза, почему тот так противится идее эмиграции.

Мистер Хьюз попробовал было отмолчаться, но не тут-то было. Что-то в его манере говорило, что он знает что-то неизвестное Эрнесту, но почему-то не хочет говорить. Это встревожило Эрнеста настолько, что он стал умолять капеллана не мучить его неизвестностью, и тот, поколебавшись немного, решил, что Эрнест уже достаточно окреп, и как мог осторожно выложил ему весть о том, что все его деньги пропали.

Дело в том, что на второй день после моего возвращения из Бэттерсби я зашёл к своему адвокату, который сказал мне, что написал Прайеру с требованием вернуть деньги согласно его распискам. Прайер ответил: он дал указание своему брокеру закрыть все операции, что, к сожалению, обернулось большой потерей денег; остаток же будет передан моему адвокату в следующий день биржевого платежа, то есть примерно через неделю. Когда срок настал, мы ничего от Прайера не услышали и, отправившись к нему домой, обнаружили, что в тот самый день, когда мы к нему обращались, он съехал с квартиры со всеми своими немногочисленными пожитками, и больше о нём не было ни слуху ни духу.

От Эрнеста я знал фамилию брокера, и тут же направился к нему. Он сообщил мне, что Прайер закрыл все свои счета в день вынесения Эрнесту приговора, получив наличными 2315 фунтов — всё, что осталось от эрнестовых пяти тысяч. С тем он был таков, причём у нас нет и намёка на его местопребывание, чтобы предпринять какие-нибудь шаги и хотя бы попытаться вернуть деньги. Единственное, что тут реально оставалось, это списать всю сумму в убытки. Могу добавить, что ни я, ни Эрнест, так никогда и не услышали ничего о Прайере и понятия не имеем о том, куда он делся.

Я оказался в трудном положении. Я, конечно, знал, что через несколько лет у Эрнеста будет денег во много раз больше того, что он потерял, но я знал также, что он этого не знает, и боялся, что потери всего, что у него было (а именно так он это воспримет), в придачу ко всем прочим злоключениям, он не перенесёт.

Из найденного в кармане Эрнеста письма тюремные власти знали адрес Теобальда и не раз писали к нему по поводу болезни сына. Я же, не получая ничего от Теобальда, полагал своего крестника в добром здравии. По выходе из тюрьмы ему будет двадцать четыре, и если я стану следовать указаниям его тётушки, ему придётся ещё четыре года по мере сил спорить с судьбой. Передо мной стоял выбор: или пусть он подвергается такому риску, или я частично нарушу данные мне инструкции — чего мне никто не помешал бы сделать, сочти я, что мисс Понтифик того бы пожелала, — и дам ему ту самую сумму, которую он должен был бы получить у Прайера.