В заключение мистер Ларкинс сказал, что если бы даже мой протеже был работником куда лучше, чем этого можно от него ожидать, то всё равно ни один мастер не взял бы его на работу, боясь недовольства своих подмастерьев.

Я уходил от него с досадой на себя, что мог бы и сам всё это сообразить; я ещё крепче, чем прежде, призадумался — а не дать ли моему юному другу несколько тысяч да не отправить в колонии; и вдруг, вернувшись около пяти часов домой, обнаружил его там сияющего, с известием, что он нашёл всё, чего желал.

Выяснилось, что последние три-четыре дня он слонялся по улицам — ища, я полагаю, чем бы заняться, зная хотя бы, чего хочет, но не зная, как этого добиться. А между тем то, чего он хотел, на самом деле было найти так легко, что лишь такому высокообразованному учёному мужу, как он, могло это не удаться. Но, как бы то ни было, он давно уже был пуганой вороной и боялся каждого куста; он был подавлен и растерян, и с каждым днём мужество всё больше покидало его, и он каждый вечер возвращался ни с чем в свою конуру на Лейстол-Стрит. Он не откровенничал со мною о том, как он проводил эти вечера, а я не допытывался. Наконец, он заключил, что, как бы мучительно это для него ни было, он пойдёт к миссис Джапп: если, думал он, есть на свете кто-нибудь, кто может ему помочь, то только она. Он мрачно бродил вокруг да около от семи до девяти часов, а потом решился и направился прямо на Эшпит-Плейс, чтобы тут же сделать миссис Джапп своей, если можно так выразиться, духовницей.

Из всего того, что под силу смертной женщине, ничто не доставило бы миссис Джапп большего удовольствия, чем задача, которую вздумал взвалить на неё Эрнест; да и он, представляется мне, в своём перепуганном и надломленном состоянии, не мог бы придумать ничего лучшего, чем замыслил тогда. Миссис Джапп сделала бы так, что излить ей свои печали стало бы для него очень лёгко; более того, она выудила бы их из него прежде, чем он осознал бы, на каком он свете; но парки были против миссис Джапп, и встреча между моим героем и его бывшей квартирной хозяйкой была отложена sine die[241], ибо едва только его решимость созрела и он направился к дому миссис Джапп, не успел он ещё пройти и сотни шагов, как вдруг на него натолкнулась какая-то прохожая.

Он уже отворачивался от неё, как отворачивался от очень многих, но тут какое-то её движение, когда она ступила в сторону и пошла прочь, привлекло его внимание. Он едва заметил её лицо и, гонимый решимостью его разглядеть, поспешил за нею и обогнал; обернувшись, он увидел, что это не кто иной, как Эллен, служанка, которую его мать выставила из дома восемь лет тому назад.

Ему бы надо было отнести нежелание Эллен его видеть на счёт истинной причины этого нежелания, но его нечистая совесть внушила ему, будто она прослышала о его позоре и теперь отвернулась от него с презрением. При всей решимости мужественно смотреть в глаза всему свету это было для него чересчур, и:

— Как! И ты сторонишься меня, Эллен? — вскричал он.

Девушка горько плакала и не понимала его.

— О, мастер Эрнест, — всхлипывала она, — оставьте меня; вы такой добрый, такой хороший, вам не к лицу разговаривать с такими, как я.

— Что ты несёшь, Эллен, — сказал он. — Не в тюрьме же ты сидела?

— Ох, нет-нет-нет, до этого всё же не дошло, — страстно воскликнула она.

— Ну а я сидел, — сказал Эрнест с натужным смешком. — Я только три-четыре дня как вышел — шесть месяцев принудительных работ.

Эллен ему не поверила, но уставилась на него, выдохнув «Господи помилуй, мастер Эрнест», причём её слёзы мгновенно высохли. Лёд между ними был сломлен, ибо в действительности Эллен в тюрьме таки сидела, и не раз, и хотя она Эрнесту не поверила, но само то, что он так сказал, сняло с неё напряжение. Все люди для неё делились на тех, кто сидел в тюрьме, и тех, кто не сидел. Первых она воспринимала как своих собратьев и более или менее христиан, ко вторым, за редким исключением, относилась с подозрением не без примеси презрения.

Эрнест рассказал ей обо всём случившимся за последние шесть месяцев, и мало-помалу она начала ему верить.

— Мастер Эрнест, — сказала она, когда они проговорили с четверть часа, — вон там, через дорогу, есть одно местечко, там подают требуху с луком. Вы же всегда любили требуху с луком, я помню, пойдёмте туда, поедим и поговорим спокойно.

И они пересекли улицу и вошли в заведение; Эрнест заказал ужин.

— Ну, а как ваша добрая милая матушка и ваш дорогой батюшка, мастер Эрнест? — Эллен уже оправилась и чувствовала себя с моим героем вполне в своей тарелке. — Ох-ох-хо, я любила вашего батюшку, да; вот был настоящий джентльмен, это точно, и ваша матушка тоже; с такой жить всякому было бы хорошо, тут и говорить нечего.

Удивлённый Эрнест не знал, что и сказать. Естественно было ожидать от Эллен негодования на то, как с ней поступили, и обвинений в адрес его отца с матерью за то, что она скатилась до своего нынешнего состояния. Но ничего этого не было и в помине. О Бэттерсби она вспоминала единственно только как о месте, где её щедро кормили и поили, не слишком обременяли работой и никогда не бранили. Услышав, что Эрнест поссорился с отцом и матерью, она, тоже вполне естественно, предположила, что виноват в этом только он.

— О, бедная, несчастная ваша матушка, — сказала она. — Она вас всегда так любила, мастер Эрнест, вы были её любимчиком; я и слышать не могу, что между вами что-нибудь такое. Как сейчас помню, как она меня звала к себе в столовую и учила закону Божьему, правда, правда, учила! Ой, мастер Эрнест, вам надо пойти к ней и помириться, нет, правда.

Эрнест опечалился, но он уже выстоял перед стольким, что лукавый мог бы поберечь силы и не беспокоить себя попытками допечь его по части отца с матерью через Эллен. Он сменил тему, и наша парочка занялась требухой с пивом, всё более проникаясь теплотой друг к другу. Из всех людей на свете с Эллен, пожалуй, он мог в настоящий момент держать себя наиболее свободно. Он рассказывал ей такое, чего не смог бы, казалось ему, рассказать никому другому.

— Так что, Эллен, — заключил он, — я в детстве научился многому, без чего можно спокойно обойтись, а к тому, что наставило бы меня на путь истинный, доступа не имел.

— Джентльмены, которые из благородных, они завсегда такие, — сказала задумчиво Эллен.

— Да, ты права, но я уже больше не джентльмен и не вижу, почему я должен быть «таким». Эллен, дорогая, я хочу, чтобы ты помогла мне как можно скорей стать каким-нибудь другим.

— Бог ты мой, мастер Эрнест, что же это вы такое имеете в виду?

Скоро они покинули харчевню и вместе пошли по Феттер-Лейн.

После Бэттерсби у Эллен были трудные времена, но на ней они почти не отразились. Эрнест видел только свежее, улыбающееся лицо, румяные щёки с ямочками, ясные голубые глаза и прелестные, запомнившиеся ему с детства губы, напоминавшие губы сфинкса. Тогда, в девятнадцать, она выглядела старше своих лет, теперь — гораздо моложе; собственно, она едва ли изменилась с тех пор, как Эрнест видел ей в последний раз, и лишь мужчина с гораздо большим, чем у него, жизненным опытом мог бы угадать, что она совершенно выпала из того слоя общества, к которому первоначально принадлежала. Ему и в голову не пришло, что невзрачность её одеяний была обусловлена её страстью к горячительным напиткам, а сама она провела в тюрьме, считая на круг, в пять или шесть раз больше времени, чем он. Он отнёс бедность её платья на счёт стремления блюсти себя, на что сама Эллен во время ужина не раз намекала. Его очаровало, как она долго отказывалась от пива, уверяя, что захмелеет от одной пинты[242], и лишь после долгих препинаний позволила ему себя уговорить. Она казалась ему сущим ангелом, слетевшим с небес, а что павшим — так тем легче с ним ладить.

Идя рядом с нею по Феттер-Лейн по направлению к Лейстол-Стрит, он думал о чудесной благости Бога, пославшего ему ту, которая была ему сейчас нужнее всех на свете и с которой одной из всей толпы он, несмотря на то, что она жила совсем рядом, мог никогда не столкнуться, разве что по счастливой случайности.