Будучи настолько старше его, я предполагал, что без труда добьюсь своего, но он и слушать не стал. Самое большее, на что он согласился, — это погостить у меня, пока не найдёт комнату, причём на её поиски отправится немедленно.

Он был всё ещё очень возбуждён, но за завтраком с домашней, не тюремной пищей и в уютной комнате понемногу успокоился. Я с удовольствием наблюдал, как он радуется всему, что видит: пламени в камине, креслам, утреннему «Таймсу», моему коту, красной герани на окнах, не говоря уже о кофе, хлебе с маслом, колбасе, варенье и прочем. Всё вокруг доставляло ему острейшее наслаждение. Платаны стояли ещё в листве, и он то и дело вскакивал из-за стола, чтобы полюбоваться ими; никогда прежде, говорил он, он не чувствовал, сколько наслаждения таится в этих простых вещах. Он ел, смотрел, смеялся и плакал в таком душевном волнении, которого я не в силах ни забыть, ни описать.

Он рассказал мне, как мать с отцом поджидали его в засаде, когда он выходил из тюрьмы. Я был вне себя от гнева и от души похвалил его за то, как он поступил. Он был очень мне благодарен за это. Другие, сказал он, стали бы внушать ему, что следует думать об отце и матери, а не о себе, и как утешительно найти человека, который видит так же, как и он. Если бы даже я думал иначе, мне бы не следовало ему этого говорить, но я был с ним одного мнения и почти настолько же признателен ему за единомыслие, насколько и он мне. При всей сердечности моей неприязни к Теобальду и Кристине я в этом своём отношении к ним составлял настолько безнадёжное меньшинство, что найти кого-то, со мною согласного, было уже радостно.

И вдруг наступил страшный для нас обоих момент. В дверь постучали; так стучится гость, а не почтальон.

— Мать честная! — воскликнул я. — Надо было создать видимость, будто никого нет дома. Это, наверное, твой отец. Но в такой ранний час? Быстро, в мою спальню.

Я открыл; конечно же, это были Теобальд с Кристиной. Не впустить их я не мог, и мне пришлось выслушать их версию случившегося, которая по сути совпадала с версией Эрнеста. Кристина горько плакала, Теобальд бушевал. Спустя примерно десять минут, в течение которых я уверял их, что не имею ни малейшего представления о том, где может находиться их сын, я проводил обоих до дверей. Я заметил их подозрительные взгляды на явные признаки того, что кто-то завтракал со мною; они ушли с видом довольно-таки вызывающим, но всё-таки ушли, и бедняга Эрнест вышел из спальни, бледный, испуганный и расстроенный. Он слышал голоса, но не разбирал слов, и отнюдь не был уверен, не берёт ли враг надо мной верх. Теперь уж мы заперли наружную дверь, и скоро он начал приходить в себя.

После завтрака мы обсудили ситуацию. Я уже забрал от миссис Джапп его одежду и книги, но оставил мебель, картины и пианино, разрешив ей ими пользоваться в качестве платы за хранение мебели — она могла сдавать комнату меблированной. Узнав, что его гардероб у меня, Эрнест достал костюм, который носил до своего рукоположения, и тут же переоделся, что, на мой взгляд, очень его украсило.

Дальше мы перешли к его финансовым делам. За день или два до своего ареста он получил от Прайера десять фунтов, из которых семь или восемь оставались в его кошельке, когда его сажали. По выходе ему эти деньги возвратили. За всё, что он покупал, он расплачивался сразу, так что долгов за ним не водилось. Кроме того, у него была одежда, книги и мебель. Он мог, как я говорил, получить 100 фунтов от отца, если бы решил эмигрировать, но и Эрнест, и я (ибо он убедил меня в своей правоте) сочли, что будет лучше от этого варианта отказаться. Вот и всё, что, насколько нам было известно, принадлежало ему.

Он сказал, что собирается снять пустой чердак в самом тихом доме, какой только сможет найти, скажем, за три-четыре шиллинга в неделю, и начать искать работу портного. Я считал маловажным, с чего он начнёт, потому что был вполне уверен, что в очень недолгом времени он найдёт что-нибудь для себя подходящее, если сможет хоть с чего-нибудь начать. Как раз начать-то и составляло сейчас главную трудность. Того, что он умел кроить и шить — имел, так сказать, органы портного — было мало: его надо было устроить в швейную мастерскую и найти кого-то, кто знал бы, как и чем ему помочь, кто наставлял бы его на первых порах.

Остаток дня он провёл в поисках комнаты, каковую скоро и нашёл, и в привыкании к свободе. Вечером я повёл его в Олимпик, где тогда играл Робсон в бурлеске по «Макбету»; миссис Кили, если я правильно помню, играла леди Макбет. Там в сцене убийства Макбет говорит, что не может убить Дункана после того, как увидел на лестничной площадке его сапоги. Леди Макбет кладёт конец колебаниям мужа, зажимая его голову подмышкой, шлёпая по мягким частям и выволакивая его, брыкающегося и вопящего, прочь со сцены. Эрнест смеялся до слёз.

— Что за гниль после этого ваш Шекспир, — воскликнул он непроизвольно. Я вспомнил его эссе о греческих трагиках и проникся к нему уважением его сильнее прежнего.

Назавтра он пустился на поиски работы, и я не видел его до пяти вечера, когда он вернулся и сказал, что не нашёл ничего. То же было и на второй день, и на третий. Куда бы он ни приходил, ему неизменно отказывали, а часто просто гнали прочь; я видел по выражению его лица, хотя он ничего не говорил, что он начинает тревожиться, и стал подумывать, что мне пора прийти к нему на выручку. Он рассказал, что побывал в огромном множестве мест, и везде слышал одно и то же. Оказалось, что придерживаться старой дорожки легко, а пробиваться на новую очень трудно.

На Лезер-Лейн он мимоходом, как бы из праздного любопытства и не выказывая никакой практической заинтересованности, поговорил с рыбным торговцем, когда покупал себе копчёную селёдку к чаю.

— Торговля? — сказал хозяин лавки. — Э, никто не поверит, сколько можно наторговать, ежели продавать помаленьку, на пенни да на два, ежели, конешно, знаешь, чего делаешь. Да вон, возьмите для примеру эти морские улитки. Прошлую субботу мы с моей малышкой Эммой вечером с восьми до полдвенадцатого продали этих улиток на 7 фунтов, и всё помалу, то на пенни, то на два, ну, может немножко на полпенни тоже, но немного. А всё почему? Из-за пару. Эт’ всё пар. Мы их всё парили и парили внизу, и как пар валил из подвала через решётку, так они всё покупали и покупали, а как не шёл, так ну никак. Ну, мы и парили их и парили, пока все не продали. Вот так вот оно и идёт; если знаешь своё дело — продашь, а не знаешь — так только напортачишь. Не, если б не пар, да я б на 10 шиллингов этих улиток за всю ночь не продал.

Наслушавшись ещё много житейской мудрости такого рода, Эрнест ещё более утвердился в намерении поставить на портняжное дело как на единственное ремесло, о котором он хоть что-нибудь знал. И, однако же, прошло три дня и четыре, а работы всё не было, как и в первый день.

Тогда я сделал то, что должен был бы сделать уже давно, именно же, зашёл к своему портному, который обшивал меня более четверти века, и спросил его совета. Он объявил замысел Эрнеста безнадёжным.

— Если бы, — сказал мистер Ларкинс, ибо именно так звали моего портного, — он начал в четырнадцать, тогда бы могло получиться, но в двадцать четыре человека нельзя заставлять работать в мастерской, где полно портных; он не сработается с ребятами, а они с ним; вряд ли можно ожидать от него, что он будет с ними на короткой ноге, дескать, «привет, мужики, как жисть», а от его товарищей — что он им понравится, коли не будет. Человеку надо сначала хорошенько опуститься, или по пьянству, или по естественной склонности к низменной компании, прежде чем он сможет ужиться с людьми, которые ему неровня.

Мистер Ларкинс говорил ещё очень много, а потом повёл меня посмотреть, где работают его собственные рабочие.

— И это ещё рай, — сказал он, — по сравнению с большинством мастерских. Какой джентльмен, по-вашему, мог бы две недели выдержать такой воздух?

Я поспешил прочь от этой душной, зловонной атмосферы. Мне стало ясно, что работой среди портных в пошивочной Эрнест и единого кирпичика своей тюрьмы не раскачает.