— О, Эрнест, Эрнест, — всхлипывала Кристина, — прояви мудрость, доверься тем, кто уже доказал тебе, что слишком умеют быть снисходительными.

Настоящий романтический герой в такой ситуации не смутился бы и на мгновение. Ни лесть, ни обман, ни запугивание не заставили бы его разболтать школьные тайны. Эрнест подумал о мальчиках своего идеала: они-то скорее позволят вырвать себе язык, чем дадут выпытать у них хоть слово. Но Эрнесту было далеко до своего идеала, и выстоять в таком плотном кольце у него просто не хватало сил; я вообще сомневаюсь, что кто бы то ни было сумел долго противостоять такому моральному давлению, какое приходилось выносить ему; он, во всяком случае, не сумел и, покорчившись ещё немного, пал беспомощной жертвой пред торжествующим врагом. Он пытался утешить себя мыслью, что папа не так часто давил на его доверие, как мама, и что, пожалуй, лучше сказать обо всём отцу, чем позволить ему передать дело на рассмотрение доктора Скиннера. Папина совесть тоже «тараторила», но всё же поменьше, чем мамина. Глупыш забыл, что он сам не давал отцу столько поводов предать его, сколько давал Кристине.

И тогда всё раскрылось. Он задолжал столько-то миссис Кросс и столько-то миссис Джонс, и столько-то в пивной «Лебедь с бутылкой», не говоря уже о шиллинге там и о шести пенсах сям, и о двенадцати ещё где-то. А Теобальд с Кристиной не унимались; чем больше они узнавали, тем острее свербел в них зуд к новым открытиям; это их долг, не правда ли, узнать всё, всё, ибо они-то ещё могут спасти своего родимого от этого рассадника зла, но есть ведь и другие папы и мамы, которые тоже обязаны спасать своих родимых, если это ещё возможно! Итак, кто ещё из мальчиков задолжал этим гарпиям?

Снова жалкая попытка сопротивления, но применили испанский сапог, и Эрнест, уже и без того деморализованный, покаялся и сдался властям предержащим. Он выдал всё, придержав только самую малость из того, что знал, или думал, что знает. Его пытали, подвергали допросу с пристрастием и перекрёстному допросу, отсылали подумать в свою комнату и снова допрашивали. Выплыло наружу курение на кухне у миссис Джонс: кто из мальчиков курил, а кто нет; кто из мальчиков задолжал и, хотя бы приблизительно, сколько и кому; кто из мальчиков богохульствовал и употреблял неприличные выражения. Теобальд стоял на своём: на сей раз Эрнест должен, как он выражался, «облачить его своим полным доверием»; итак, на свет Божий был извлечён список учащихся, которым доктор Скиннер сопровождал полугодовой табель, и мистер и миссис Понтифик досконально, пункт за пунктом, прошлись по всем уголкам души каждого из мальчиков — в меру, естественно, того, какую информацию удавалось выжать из Эрнеста; и это притом, что не далее как в минувшее воскресенье Теобальд прочёл более страстную, чем обычно, проповедь об ужасах инквизиции. И какие бы глубины порока ни раскрывались перед ними, эти двое ни разу не дрогнули, а всё копали и выведывали, пока не подошли вплотную к предметам совсем уже деликатным, каких они до тех пор не касались. Но тут бессознательное «я» Эрнеста перехватило инициативу и оказало сопротивление, на какое его сознательное «я» было неспособно: оно сбросило его со стула — в обморок.

Послали за доктором Мартином; тот объявил, что мальчик серьёзно болен, и прописал полный покой и отсутствие всяческих раздражителей. Так суровая необходимость предоставить ребёнку покойную жизнь до конца каникул вынудила ретивых родителей довольствоваться уже полученным. О нет, сложа руки они не сидели, но ведь Сатана подсовывает злокозненные замыслы не только праздным, но и деятельным, и вот он подкинул в район Бэттерсби одну такую работёнку, которую Теобальд с Кристиной тут же и взяли на себя. Было бы обидно, рассуждали они, если бы Эрнесту пришлось уйти из Рафборо сейчас, отучившись там три года; было бы трудно найти для него другую школу и объяснить, почему он ушёл из Рафборо. Кроме того, доктор Скиннер и Теобальд считались старыми друзьями, а обижать старых друзей нехорошо; всё говорило за то, чтобы мальчика из школы не забирать. А приличным поступком будет вот какой: конфиденциально проинформировать доктора Скиннера о сложившейся в его школе ситуации и предоставить ему список учащихся с присовокупленными к каждому имени примечаниями, основанными на добытых у Эрнеста данных.

Теобальд был образцом аккуратности; пока его сын лежал больной на втором этаже, он составил, руководствуясь школьным списком, таблицу, в которую внёс свои комментарии; и вот какую форму приняла эта таблица (я, разумеется, изменил в ней фамилии). Один крестик означал проступок, совершаемый время от времени, два — часто, три — постоянно.

И таким манером — по всему списку.

Само собой разумеется, дабы не подвести Эрнеста, доктора Скиннера свяжут обязательством блюсти секретность, прежде чем сообщат ему хоть слово, но уж предоставив Эрнесту такую защиту, он не сможет пожаловаться на неполноту информации.

Дело это Теобальд счёл настолько важным, что специально отправился в Рафборо ещё до начала полугодия. Его отлучка, как всегда, разрядила атмосферу в доме. О цели отлучки не упоминали, но Эрнест догадывался, куда он поехал.

Даже и сегодня он считает своё поведение во время этого кризиса одним из серьёзнейших промахов в своей жизни и не может вспоминать о нём без стыда и негодования. Надо было, говорит он, убежать из дома. Но чего бы он этим достиг? Его бы всё равно поймали, вернули домой и допросили — двумя днями раньше или позже, какая разница? У мальчика едва ли шестнадцати лет от роду не больше шансов устоять перед моральным натиском подавлявших его с младенчества отца с матерью, чем физически одолеть человека взрослого и сильного. Да, он мог позволить им погубить себя, а не сдаться, но это было бы таким патологическим геройством, которое вплотную смыкается с трусостью, ибо мало отличается от самоубийства, а последнее всеми осуждается как именно трусость.

Когда все съехались в школу, сразу стало ясно, что произошла какая-то неприятность. Доктор Скиннер в присутствии всех мальчиков с большой помпой отлучил от школы миссис Кросс и миссис Джонс, объявив их лавки запретной зоной. Под запретом оказалась также улица, на которой стоял «Лебедь с бутылкой». Все сообразили, что нацелена сия акция на такие пороки, как курение и пьянство; а перед началом молитвы доктор Скиннер произнёс несколько очень внушительных слов о таком богомерзком грехе, как употребление бранных выражений. Можно себе представить, каково было Эрнесту.

На следующий день, в час, когда зачитывались ежедневные взыскания, было объявлено, что Эрнест Понтифик, хотя и не имел времени что-либо нарушить, подвергнется буквально всем наказаниям, какие только существовали в школе для отъявленных злодеев. Его имя на весь семестр заносится в список отстающих, каждый день он должен оставаться после уроков, зона его передвижений резко сокращается, он обязан присутствовать на всех перекличках младших классов — короче говоря, обложен всевозможными наказаниями настолько, что ему едва ли удастся хоть когда-нибудь выйти за ворота школы. Этот беспрецедентный набор наказаний, наложенных в первый же день полугодия и имеющих продлиться до рождественских каникул, не объясняли никаким конкретным нарушением. Поэтому мальчикам не пришлось глубоко копать, чтобы связать Эрнеста с выдворением миссис Кросс и миссис Джонс за пределы досягаемости.