Если бы мой крестник был постарше и потвёрже укреплён хоть в какой-нибудь колее, мне следовало бы поступить именно так, но он был всё ещё очень юн и на редкость незрел для своего возраста. Если бы, однако, я знал о его болезни, я не посмел бы взваливать на его плечи ещё больше груза, чем он уже нёс; но, не имея поводов беспокоиться о его здоровье, я полагал, что несколько лет лишений преподадут ему отнюдь не лишний для него урок — как важно не фокусничать с деньгами. Итак, я решил, что буду зорко следить за ним после выхода из тюрьмы и дам побарахтаться на глубине, пока не увижу, что он выплывает или, наоборот, тонет. В первом случае я позволю ему плыть и дальше, пока ему не подойдёт к двадцати восьми, когда я смогу постепенно подготовить его к предстоящему богатству, а во втором поспешу на выручку. Итак, я написал ему, что Прайер бежал, и что по выходе из тюрьмы он может получить присланные отцом 100 фунтов. После этого я принялся ждать, какой это произведёт эффект, не ожидая услышать ответ раньше трёх месяцев, ибо, наведя справки, выяснил, что заключённому не позволяется получать писем прежде, чем он отбудет три месяца своего срока. Я написал также и Теобальду и сообщил ему об исчезновении Прайера.

Вышло так, что управляющий тюрьмою прочёл моё письмо и готов был в виде исключения нарушить правило, если бы состояние Эрнеста это позволило; но болезнь помешала, и управляющий оставил дело на усмотрение капеллана и доктора, которые и должны были сообщить Эрнесту эту новость, когда сочтут его достаточно окрепшим, чтобы её перенести, — что теперь и состоялось. Тем временем я получил официальное уведомление в том, что моё письмо получено и будет передано заключённому в должном порядке; думается, мне не сообщили о болезни Эрнеста просто в силу бюрократической ошибки, но, так или иначе, я ничего не знал о ней до того самого момента, когда встретился с ним, по его собственному пожеланию, через несколько дней после того, как капеллан сообщил ему сущность написанного мною.

Эрнест был страшно потрясён, узнав о потере денег, но незнание мира не позволило ему осознать всю меру постигшего его несчастья. Он никогда ещё не испытывал серьёзной нужды в деньгах и не знал, что она такое. Вообще потеря денег переживается тяжелее всего теми, кто достаточно зрел, чтобы её до конца осознать.

Человек может устоять, когда ему скажут, что ему предстоит сложная операция, или что у него некая болезнь, от которой он скоро умрёт, или что он останется инвалидом или слепым до конца своих дней; как бы страшны ни были такие новости, огромное множество сынов человечества они не сокрушают; право, даже большинство приговорённых к казни довольно хладнокровно идут на виселицу; но даже самые сильные падают духом перед лицом финансового краха, причём чем человек неординарнее, тем в более глубокую прострацию он, как правило, впадает. Чрезвычайно распространённое последствие денежных потерь — самоубийство, тогда как в качестве средства избавиться от телесных страданий к нему прибегают редко. Если мы знаем, что у нас есть в кубышке, так что мы можем умереть в тепле и покое своей постели, не заботясь о тратах, мы проживаем свою жизнь до дна, как бы мучительны ни были испытываемые нами терзания. Иову, надо думать, потеря его стад и отар отозвалась чувствительнее, чем потеря жены и детей — ведь он мог бы наслаждаться своими стадами и отарами без своей семьи, но не мог бы наслаждаться семьёй — во всяком случае, долго, — если бы потерял все свои деньги. Потеря денег — худшая из мук не только сама по себе, но и потому ещё, что порождает все остальные. Вообразите человека с некоторым достатком и без профессии; вообразите теперь, что у него отняли вдруг все его деньги. Надолго ли хватит ему здоровья пережить все вызванные этим перемены в его образе жизни, в его повседневных привычках? Надолго ли, опять-таки, переживут этот крах уважение и сочувствие друзей? Окружающие могут за нас очень переживать, но доныне их отношение к нам основывалось на посылке, что по части денег мы находимся в таком-то и таком-то положении; когда сие рушится, формулировка социальной задачи в отношении нас должна быть изменена: мы обретали уважение к себе на ложных посылках. Итак, согласимся, что три самые серьёзные потери, какие могут выпасть на долю человека, — это потеря денег, здоровья и репутации. Потеря денег из них самая худшая, и намного; за нею следует потеря здоровья, и только потом репутации; эта последняя следует третьей в реестре наихудших оттого, что если деньги и здоровье при этом целы и невредимы, то потеря репутации окажется, как правило, следствием несоблюдения лишь наносных социальных условностей, а не нарушения тех древних, более устоявшихся канонов, чей авторитет сомнению не подвергается. В таком случае человек может отрастить новую репутацию с такой же лёгкостью, с какой ящерица отращивает хвост, или, если у него есть деньги и здоровье, благополучнейшим образом обходиться вообще без репутации. Потерявший же деньги встанет на ноги единственно только в том случае, если ещё достаточно молод, чтобы перенести такое корчевание и пересадку без последствий более серьёзных, чем временное помутнение рассудка; и я именно полагал, что мой крестник достаточно молод.

Согласно тюремным правилам, он имел возможность получить и послать письмо после трёх месяцев заключения, и также имел право на одно свидание с другом. Получив моё письмо, он сразу же пригласил меня, и я, разумеется, пришёл. Я нашёл его сильно изменившимся и очень слабым; даже переход из больницы в камеру, где мне было разрешено с ним встретиться, и возбуждение от этой встречи оказались для него слишком большим напряжением. Поначалу он был просто неживой, и мне было так больно видеть его в таком состоянии, что я готов был уже прямо не сходя с места нарушить все данные мне инструкции. Однако я сдержался и заверил, что помогу ему, как только он выйдет из тюрьмы, а когда решит, что будет делать, пусть приходит ко мне за деньгами, которые ему для этого понадобятся, если не получит их от отца. Чтобы не сконфузить его, я сказал, что его тётушка на смертном одре поручила мне нечто в этом роде, буде возникнет критическая ситуация, так что я фактически просто отдам то, что оставила ему она.

— В таком случае, — сказал он, — я не возьму 100 фунтов у отца, и я никогда больше не увижу ни его, ни мать.

— Возьми эти 100 фунтов, Эрнест, — сказал я, — возьми все деньги, какие только можешь, а потом не встречайся с ними, если не хочешь.

Нет, на это Эрнест не пойдёт. Если он возьмёт деньги, он не сможет порвать с ними, а он хочет именно порвать. Я подумал, что если моему крестнику достанет силы воли выполнить задуманное и полностью порвать с отцом и матерью, он много выиграет в жизни, — и так я и сказал.

— То есть они вам не нравятся? — спросил он с удивлённым видом.

— Не нравятся? — отвечал я. — Это же страшные люди.

— Ну, — воскликнул он, — это лучшее, что вы для меня сделали! Я-то считал, что всем… всем немолодым людям нравятся мои мать с отцом.

Он собирался назвать меня старым, но мне было только пятьдесят семь, и я не собирался этого терпеть и скорчил мину, заметив его заминку, что и привело его к «немолодым».

— Раз уж на то пошло, — сказал я, — могу добавить, что в вашей семье все страшные люди, кроме тебя и тёти Алетеи. В каждой семье большинство — чудовища; если в каждой большой семье найдётся один-два приличных человека, то и на том спасибо.

— Спасибо вам, — ответил он с искренней благодарностью. — Теперь я, пожалуй, всё выдержу. Я приду к вам, как только выйду отсюда. До встречи. — Ибо надзиратель сообщил нам, что отведенное для свидания время истекло.

Как только Эрнест узнал, что никакие деньги по выходе из тюрьмы его не ждут, он понял также, что его мечтам об эмиграции и фермерстве конец, ибо сам он ходить за плугом или размахивать топором сколько-нибудь долгое время не сумеет, а нанимать кого-то ему будет не по карману. Именно это сыграло главную роль в его решении порвать раз навсегда с родителями. Вот если бы он уехал, тогда отношения поддерживать было бы можно, потому что дальность расстояния не дала бы им вмешиваться в его жизнь.