Так вышла на свет вся правда о Прайере и Колледже духовной патологии. Эрнесту признаться в этом было ещё труднее, чем в своём поведении с мисс Мейтленд, но он рассказал нам всё, и мы заключили, что он фактически отдал Прайеру всё до последнего гроша, получив в залог всего лишь прайеровы расписки на всю сумму. Эрнест, всё ещё отказываясь верить, что Прайер мог повести себя бесчестно, начинал, однако, осознавать глупость своего поведения; впрочем, он был по-прежнему убеждён, что ему удастся вернуть если не всё, то большую часть своей собственности, как только Прайер сумеет продать акции. Мы с Таунли были другого мнения, но высказывать его не стали.

Потянулись часы томительного ожидания в незнакомой, гнетущей обстановке. Я вспомнил, как псалмопевец воскликнул с хорошо скрытой иронией: «Один день во дворах твоих лучше тысячи»[227], — и подумал, что мог бы очень похоже высказаться в отношении этих дворов, где нам с Таунли приходилось маяться. Наконец, около трёх часов дело было вызвано к слушанию, и мы направились в те отделы суда, что предназначены для публики, Эрнеста же повели на скамью подсудимых. Как только он достаточно овладел собой, он узнал в магистрате того самого пожилого джентльмена, что обратился к нему в вагоне в день окончания школы, и увидел, или ему показалось, что он тоже узнан.

Мистер Оттери — так звали адвоката — повёл дело так, как и задумал. Он не вызвал ни одного свидетеля, кроме настоятеля, Таунли и меня, и затем сдал дело на милость магистрата. Когда он закончил, магистрат произнёс следующее:

— Эрнест Понтифик, ваше дело — одно из самых неприятных, с какими я только сталкивался. Вам на редкость повезло с происхождением и воспитанием. У вас перед глазами постоянно был пример ваших непогрешимых родителей, которые, несомненно, с младенчества внушали вам, насколько велико преступление, которое вы, по собственному вашему признанию, совершили. Вы учились в одной из лучших частных школ Англии. Трудно предположить, чтобы в здоровой атмосфере такой школы, как Рафборо, вы могли быть подвержены пагубным влияниям; вам, вероятно, нет, вам наверняка внушали в школе, насколько чудовищна любая попытка нарушить строжайшую целомудренность до тех пор, пока вы не войдёте в состояние брака. В Кембридже вы были ограждены от всяческой нечистоты многочисленными заслонами, какие только могли измыслить благодетельные и бдительные наставники ваши; но даже не будь эти заслоны столь многочисленны, ваши родители, надо полагать, постарались, чтобы ваши обстоятельства не позволяли вам бросать деньги на погибших созданий. По ночам улицы патрулировали надзиратели, они выслеживали каждый ваш шаг, если вы пытались направить свои стопы туда, где обитает порок. В течение дня в стены колледжа допускались только те представительницы женского пола, которые отвечали установленным критериям возраста и внешнего безобразия. Трудно себе представить, что ещё можно сделать для нравственности молодого человека. Последние четыре-пять месяцев вы были священнослужителем, и если в душе у вас ещё оставалась хоть одна нечистая мысль, рукоположение должно было удалить её; и, тем не менее, дело выглядит так, что ваша душа нечиста, как будто ничто из названного мною не возымело на неё никакого воздействия; но и мало того! Вам настолько недостаёт здравого смысла, что вы не можете отличить порядочную девушку от проститутки.

— Если подходить к своим обязанностям со всей строгостью, мне следовало бы направить ваше дело в суд, но принимая во внимание, что это ваше первое нарушение закона, я буду к вам снисходителен — я приговариваю вас к тюремному заключению с исправительными работами сроком на шесть календарных месяцев.

Нам с Таунли обоим показалось, что в речи магистрата таилась доля иронии, и что он мог бы, если бы захотел, вынести приговор помягче — но что об этом говорить. Мы испросили разрешения повидать Эрнеста на несколько минут перед отправкой его к месту отбывания наказания; он был исполнен такой благодарности за решение дела в упрощённом порядке, что едва ли огорчался тому незавидному состоянию, в котором ему предстояло провести ближайшие шесть месяцев. Как только его выпустят, сказал он, он заберёт оставшиеся деньги и уедет в Америку или в Австралию, чтобы больше никогда не напоминать о себе.

В такой решимости мы его и оставили. Я отправился писать к Теобальду, а также поручить своему адвокату вырвать Эрнестовы деньги из рук Прайера; Таунли пошёл встречаться с репортёрами, чтобы дело не попало в газеты. Тут он преуспел — с газетами высокого класса. Неподкупной осталась только одна — и это была газета самого низкого класса.

С адвокатом я поговорил сразу, но когда начал писать к Теобальду, то решил, что лучше будет просто сказать, что я приеду его навестить. Так я и написал, попросив его при этом встретить меня на станции и намекнув, что везу плохие новости об Эрнесте. Я знал, что он получит моё письмо не раньше, чем за пару часов до моего приезда, и подумал, что этот короткий период неизвестности смягчит удар от того, что я имел ему сообщить.

Не припомню, чтобы когда-нибудь ещё мысль моя металась в такой нерешительности, как во время моей поездки в Бэттерсби с сей печальной миссией. Когда я думал о болезненного вида малыше, которого знавал в былые годы; о нескончаемой, необузданной жестокости, с какою с ним обходились в детстве, — жестокости ничуть не менее реальной от того, что происходила она от невежества и тупости, а не от злого умысла; об атмосфере вранья и иллюзорного самовосхваления, в которой он рос; о том, какую готовность любить всё и вся проявлял этот мальчик, если ему это благосклонно позволяли, и о том, как его любовь к родителям — разве что я очень сильно ошибаюсь — убивали раз за разом, раз за разом всякий раз, когда она пускала новые ростки. Думая обо всём этом, я чувствовал, что, будь по-моему, я приговорил бы Теобальда и Кристину к ещё более страшным душевным терзаниям, чем те, которые готовы были на них обрушиться. Но когда я думал о детстве самого Теобальда, об этом ужасном старике Джордже Понтифике, его отце, о Джоне и миссис Джон, о двух их сёстрах; когда я думал также о Кристине, об её надежде, долго не сбывавшейся, что томит сердце[228], о жизни, какую она, должно быть, вела в Кремпсфорде, об окружении, в котором они с мужем жили в Бэттерсби, мне казалось достойным удивления, что к столь упорно преследовавшим их невзгодам не добавилась ещё более суровая кара.

Горемыки! Они старались скрыть от себя самих полное своё незнание мира, называя это взысканием вещей горних и потом затворяя себе глаза на всё, что могло бы причинить им неприятность. И сыну, дарованному им, ему тоже затворили они глаза, насколько сумели. Кто возьмётся судить их? На всё, что они делали или не делали, у них были наготове глава и стих; ищи, судящий, — нет более затасканного прецедента для священника и жены его, чем этот. Чем отличались они от ближних своих? Чем отличался дом их от дома любого другого священника — причём из числа лучших! — от одного конца Англии до другого? Так почему же на них, а не на кого другого в мире, должна была обрушиться башня Силоамская[229]?

Разумеется, не виновнее всех были люди, стоявшие под башней, а виновна была сама башня Силоамская; порочна была система, а не люди. Знай Теобальд с женою о мире и о сущем в нём хоть немного больше, вреда от них было бы не много. Себялюбивы — да, себялюбивыми они были бы всё равно, но не более, чем это допустимо, и не более, чем себялюбивы другие. А так дело их было безнадёжно проигрышно; не помогло бы им даже и вернуться во чрево матери своей и родиться заново. Им бы надо не просто заново родиться, но заново родиться каждому от нового отца и от новой матери и от иной наследственной ветви на много поколений назад, пока их разум не окажется достаточно гибок, чтобы заново учиться. Единственное, что оставалось с ними делать, — это ублажать их и насколько возможно уживаться с ними, пока они не умрут, и тогда быть за это благодарными.