Но вечером того же дня я увидел троих древних стариков, выходивших, посмеиваясь, из диссидентствующей часовни — это, конечно же, были мои старые приятели кузнец, плотник и пастух. На их лицах светилось довольство, безошибочно говорившее, что они пели — не под старый добрый аккомпанемент виолончели, кларнета и тромбона, конечно, но всё равно пели — песни Сиона, а не эти ваши новые папистские штучки.

Гимн отвлёк меня, и только когда он закончился, я смог рассмотреть, что собой представляла конгрегация. Это были в большинстве своём фермеры — дородные, зажиточные мужики, пришедшие с окрестных ферм в радиусе до двух и трёх миль, кто в одиночку, кто с жёнами и детьми; яростные ненавистники папства и всего того, что кому-нибудь взбредёт в голову назвать папством; добрые и благонамеренные ребята, не выносившие всяческого рода теорий, консерваторы, чей идеал состоял в поддержании статус-кво, причём, пожалуй, с примесью любезных их сердцу элементов из старых добрых военных времён и с чувством обиды на то, что погода не вполне подчиняется их воле; только и мечтающие что о ценах повыше, да ставках работникам пониже, в остальном же тем более довольные, чем меньше происходит перемен; если не любящие, то, по крайней мере, допускающие все привычное и ненавидящие всё незнакомое; люди, которые пришли бы в одинаковый ужас как оттого, что кто-то стал бы при них сомневаться в истинности христианства, так и оттого, что кто-то стал бы при них осуществлять христианство на практике.

— Что может быть общего между Теобальдом и его прихожанами? — сказала мне Кристина, когда позже вечером мы сидели у них, и Теобальд куда-то отлучился. — Разумеется, нельзя роптать, но вы не поверите, как я страдаю оттого, что человека с такими способностями, как у Теобальда, забросили в такую дыру. Ах, если бы мы были в Гейсбери[73], где живут А и Б, и В, и лорд Г, то я, знаете ли, не чувствовала бы, что мы живём в пустыне; впрочем, я думаю, всё к лучшему, — добавила она, немного посветлев. — Ведь епископ будет заезжать к нам всякий раз, как будет посещать здешние места, а будь мы в Гейсбери, он, глядишь, заезжал бы не к нам, а к лорду Г.

Пожалуй, я сказал достаточно, чтобы у читателя создалось должное впечатление о том, в какого рода место забросила Теобальда судьба и на какого рода женщине он женился. Теперь о его занятиях. Вот он тащится по щиколотку в грязи вдоль деревенских аллей и нескончаемых просторов заросших ржанкой пастбищ, чтобы посетить умирающую жену некоего подёнщика. Он окармливает её хлебом и вином со своего стола, и притом довольно щедро. Кроме того, по его мнению, он доставляет ей то, что он любит называть духовным утешением.

— Боюсь, сэр, что я попаду в ад, — хнычет больная. — О, сэр, спасите меня, спасите, сделайте так, чтобы я не попала в ад! Я не могу, сэр, я умру от страха, меня в холодный пот бросает, как подумаю об этом.

— Миссис Томпсон, — веско говорит Теобальд, — вы должны иметь веру в драгоценную кровь Искупителя. Только Он один может вас спасти.

— А вы уверены, сэр, — говорит она, глядя на него с тоской в глазах, — что Он меня простит? — Ведь я не была хорошим человеком — о, не была, не была! И если бы только Бог сказал «да», сам, своими устами, когда я спрошу, прощаются ли мне мои грехи…

— Так ведь они уже вам прощены, миссис Томпсон, — говорит Теобальд с оттенком суровости в голосе, ибо они уже ходили по этой дорожке не раз и не два, и вот уже добрых четверть часа он выслушивает стенания несчастной. Тут он прерывает разговор молитвой из требника «Посещение больных», и бедняжке, охваченной благоговейным ужасом, уже не до выражений беспокойства о состоянии своей души.

— Вы не могли бы сказать мне, сэр, — восклицает она жалостно, видя, что он собирается уходить, — ведь вы можете сказать, что нет никакого страшного суда и никакого ада? Я могу смириться с тем, что нет рая, сэр, но с тем, что есть ад, не могу, не могу!

— Миссис Томпсон, — внушительно возражает он, — умоляю вас не допускать ни малейших сомнений относительно этих двух краеугольных камней нашей религии, особенно в такой момент. Если мы и можем быть в чём-то уверены, так это в том, что однажды предстанем пред страшным судищем Христовым, и что нечестивые будут низвергнуты в огнь неугасимый. Усомнитесь в этом, миссис Томпсон, — и вы пропали.

Несчастная в пароксизме страха зарывает горящее лицо в платок, и поток слёз приносит ей, наконец, облегчение.

— Миссис Томпсон, — говорит Теобальд, уже взявшись за ручку двери, — держите себя в руках, успокойтесь. Прошу вас, вы должны поверить моему слову: в день страшного суда все ваши грехи отмоются добела кровью Агнца, миссис Томпсон. Ей-ей, — восклицает он в экстазе, — будь они так же алы, как Его кровь, но убедятся яко снег, яко шерсть агнца![74] — И он со всех ног бросается прочь из смрадной атмосферы лачуги на чистый воздух. О, как он благодарен Богу, что всё кончилось!

Он возвращается домой с сознанием, что исполнил свой долг и доставил утешение религией[75] умирающей грешнице. В приходском доме его ожидает любящая супруга; она уверяет его, что не было и нет на свете священнослужителя, так заботящегося о благосостоянии своей паствы. Он охотно верит; у него природная склонность верить всему, что бы ему ни говорили, а кому же знать все обстоятельства дела, как не его жене? Бедняга! Он сделал всё, что мог, но что может рыба, вытащенная из воды? Он принёс хлеб и вино — да, это он может; он пойдёт туда снова и принесёт ещё хлеба и вина; день за днём тащится он по всё тем же заросшим ржанкой полям и в конце пути выслушивает всё те же мучительные слова о страшных предчувствиях, которые он изо дня в день заглушает, но не развеивает, и так изо дня в день, изо дня в день, пока, наконец, милосердное бессилие не сделает страдалицу равнодушной к своему будущему, и тогда Теобальд с удовлетворением отметит, что её душа успокоилась в мире с Иисусом.

Он не любит эту сторону своей профессиональной деятельности — он ненавидит её, — но самому себе в этом не признаётся. В нём вообще укоренилась привычка не признаваться себе в каких-то вещах. И всё же его не оставляет смутное ощущение, что жизнь была бы много приятней, не будь на свете больных грешников, или хотя бы относись они поспокойнее к перспективе вечных мук. Он не ощущает себя в своей стихии. Вот фермеры — да, они выглядят так, как будто они в своей стихии. Они упитаны, полны здоровья, всем довольны; между ним и ими — глубокая пропасть. Тяжёлая складка ложится по углам его рта, лицо вытягивается, так что теперь, даже если бы он не носил чёрного сюртука и белого галстука, и ребёнок угадал бы в нём священника.

Он знает, что исполняет свой долг. Каждый прошедший день подтверждает это всё убедительней; впрочем, обязанностей у него совсем не много. Ему катастрофически нечем заняться. Ни одна из тех забав, которые сорок лет назад ещё не считались предосудительными для священника, его не привлекает. Он не ездит верхом, не стреляет, не рыбачит, не играет в гольф или крокет. Самообразование — нет, надо отдать ему должное, этого он никогда не любил; да и что в Бэттерсби могло бы его подвигнуть заняться самообразованием? Книг он не читает, ни старых, ни новых. Он не интересуется ни искусством, ни наукой, ни политикой, но настораживается, если в этих сферах появляется что-то новое и незнакомое. Да, он сам пишет свои проповеди, но даже его любящая супруга признаёт, что его сильная сторона не в том, что он произносит с кафедры, а в личном примере, который он подаёт всей своей жизнью (которая есть один непрерывный акт самопожертвования). После завтрака он удаляется в свой кабинет; он делает небольшие вырезки из Библии и с безукоризненной аккуратностью подклеивает их к другим небольшим вырезкам: это называется выявлять согласования между Ветхим Заветом и Новым. Наряду с этими вырезками он делает выписки — каллиграфическим почерком — из Mede[76] (единственного, по утверждению Теобальда, человека, по-настоящему понимающего Книгу Откровения), из Патрика[77] и других древних прорицателей. Он неизменно проводит за этим занятием полчаса ежедневно на протяжении многих лет, и то, что у него выходит, обладает несомненной ценностью. По прошествии скольких-то лет он начинает заниматься проверкой уроков у своих детей, и ежедневные, часто повторяющиеся вопли, доносящиеся во время этих занятий из кабинета, разносят по дому свою леденящую душу историю. Кроме того, он принимается собирать hortus siccus, или, попросту говоря, гербарий, и как-то раз, благодаря связям отца, его упоминают в журнале «Сэтердей-Мэгэзин» в качестве первого обнаружившего такое-то растение (забыл, какое именно) в окрестностях Бэттерсби. Этот номер «Сэтердей-Мэгэзин», переплетённый в красный сафьян, теперь красуется на столе в гостиной. Вот Теобальд хлопочет, копошится в саду; когда он слышит, как кудахчет курица, он мчится сообщить об этом Кристине, и тогда начинаются бурные поиски снесённого яйца.