По окончании службы к Эрнесту подходили фермеры — пожать ему руку. Ему было очевидно, что все уже знали о его новообретённом богатстве. Дело в том, что Теобальд сразу же рассказал о нём двум-трём величайшим деревенским сплетникам, и новость не преминула мгновенно распространиться. «Это сильно всё упрощает», — сказал он про себя. С миссис Гудхью он держался учтиво — ради её мужа; мисс же Райт дал от ворот поворот, ибо понимал, что она — та же Шарлотта, только замаскированная.

Неделя медленно подходила к концу. Два или три раза семейство причастилось у смертного одра Кристины. С каждым днём нетерпение Теобальда становилось всё явственнее, но, к счастью, Кристина (которая, будь она даже совершенно здорова, с готовностью закрывала бы на это глаза) становилась всё слабее телом и рассеяннее умом, так что вряд ли это воспринимала. Примерно через неделю пребывания Эрнеста в доме его мать впала в коматозное состояние, которое продолжалось два дня, после чего ушла так безмятежно, как сливаются в открытом океане небо и море на подёрнутом дымкой неярком горизонте, так что нельзя сказать, где кончается земля и где начинаются небеса. Право же, она умерла реальностям жизни менее мучительно, чем просыпалась от многих из её иллюзий.

— Более тридцати лет она была утешением и поддержкой моей жизни, — сказал Теобальд, когда всё было кончено, — но нельзя было желать, чтобы это тянулось, — и он зарыл лицо в платок, чтобы скрыть пустоту чувств.

Назавтра Эрнест поехал обратно в город, чтобы вернуться на похороны вместе со мной. Он хотел, чтобы я повидался с его отцом, дабы предупредить любые возможные недомолвки по части намерений мисс Понтифик, а я был таким старым другом семьи, что моё присутствие на похоронах Кристины не могло никого удивить. При всех своих недостатках Кристина мне скорее нравилась. Она изрубила бы Эрнеста или кого угодно в котлету, чтобы только потрафить малейшему желанию своего мужа, но она не изрубила бы его ни для кого другого, и пока он не переходил ей дорогу, очень его любила. От природы она была ровного нрава, более склонна к удовольствиям, чем к раздражению, всегда готова совершить добропорядочный поступок, при условии, что он не потребовал бы от неё больших усилий и не ввёл бы в расходы Теобальда. Её собственный кошелёчек был для неё ничто; всякий мог попользоваться им, насколько оставалось возможным после того, как она откладывала абсолютно необходимое на своё платье. Я не мог слушать рассказ Эрнеста об её конце без ощущения глубокого сочувствия к ней, даже её сын вряд ли мог бы чувствовать сильнее; и потому я сразу согласился ехать на похороны; может быть, на моё решение повлияло и желание повидать Джои и Шарлотту, которые стали мне интересны после того, что я услышал о них от своего крестника.

Я нашёл Теобальда на удивление в хорошем виде. Все твердили, как хорошо он держится. Он и вправду раз или два качал головой и произносил, что она более тридцати лет была утешением и поддержкой его жизни, но только и всего. Я остался ещё на один день — это было воскресенье — и отбыл на следующее утро, сказав прежде Теобальду всё, что просил меня сказать его сын. Теобальд попросил меня помочь с эпитафией Кристине.

— Я бы написал, — говорил он, — как можно меньше; панегирики усопшим в большинстве случаев слишком многословны и лицемерны. Эпитафия Кристине не должна быть ни тем, ни другим. Я бы просто дал её имя, даты рождения и смерти, ну, и, конечно, сказал бы, что она была моей женой, и потом, думаю, закончил бы простым текстом — ну вот, например, её любимое, да, более подходящего не сыскать — «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»[276].

Я отвечал, что это было бы очень мило, и на том и порешили. Эрнесту поручили отнести заказ мистеру Проссеру, каменщику из соседнего городка, который сказал, что это из «заводей блаженства».

По пути в город Эрнест поделился со мной своими планами на ближайшие пару лет. Я хотел, чтобы он постарался снова войти в общество, но он отбросил эту мысль — это последнее, чего ему хочется. К обществу — всякому обществу, исключая, естественно, общество нескольких близких друзей, у него неодолимое отвращение.

— Я всегда ненавидел этих людей, — сказал он, — и они всегда ненавидели меня, и всегда будут ненавидеть. Я Измаил[277] — и в силу инстинкта, и в силу складывающихся обстоятельств, но если я буду держаться подальше от общества, то буду менее уязвим, чем обычно бывают измаилы. Как только человек входит в общество, он становится уязвим со всех сторон.

Мне было обидно слушать такое, ибо какими бы способностями человек ни обладал, он всегда может реализовать их лучше, если будет действовать сообща с другими, а не в одиночку. Так я и сказал.

— Мне всё равно, — отвечал он, — максимально ли я реализую свои способности или нет; я не знаю, есть ли у меня способности, но если есть, они, смею надеяться, найдут способ проявиться. Буду жить так, как мне нравится, а не как этого хотели бы другие; благодаря тётушке и вам я могу позволить себе роскошь жить тихо, никому не навязываясь и в своё удовольствие. — Это он произнес со смехом. — И я собираюсь жить именно так. Бы знаете, что я люблю писать, — добавил он, помолчав несколько минут, — бумагу вот уж сколько лет мараю. Так вот, если мне суждено чего-то добиться, то, скорее всего, писательством.

К такому заключению давно уже пришёл и я.

— Ведь есть много такого, — продолжал он, — о чём надо говорить, но никто не осмеливается, много мерзостей, которые надо атаковать, а никто не атакует. Мне кажется, я могу сказать такое, чего никто в Англии, кроме меня, говорить не рискнёт, а об этом надо просто кричать на всех углах.

— А кто станет слушать? — сказал я. — Если говоришь такое, чего говорить никто не смеет, не то же ли это самое, что говорить то, что по всеобщему — кроме твоего — признанию лучше пока оставить несказанным?

— Возможно, — сказал он, — но мне это неведомо; я всем этим просто взрываюсь, это моя судьба — говорить об этом.

Я знал, что его не остановить, перестал спорить и спросил, на каком именно вопросе ему более всего хочется по первому разу обжечься.

— Брак, — отвечал он не задумываясь, — и право человека распоряжаться своей собственностью на случай смерти. Вопрос христианства практически решён, а если и не решён, то в желающих решить его недостатка нет. Вопрос дня сегодня — брак и семейное законодательство.

— Вот уж где осиное гнездо, — сказал я сухо.

— Да, — сказал он не менее сухо, — но ведь осиные гнёзда и есть то, что мне нравится, — так уж вышло. Впрочем, прежде чем я начну ворошить это конкретное гнездо, я собираюсь несколько лет попутешествовать с особой целью — выяснить, какие народы из ныне живущих лучше всех, приятнее всех, более всех достойны любви, и также те, что были такими во времена прошедшие. Хочу узнать, как живут эти народы, как жили раньше, какие у них обычаи. Сейчас у меня очень слабое понятие о предмете, но общее впечатление складывается такое, что, если не считать нас, самые энергичные и симпатичные из известных наций — это современные итальянцы, древние греки и римляне и островитяне Южных морей. Я думаю, что эти приятные народы, как правило, не были пуристами, но я хочу увидеть те из них, которые ещё можно видеть; они обладают практическим авторитетом в вопросе о том, что лучше всего для человека, и я бы хотел повидать их и узнать, что они делают. Сначала выясним факты, а о нравственных тенденциях поспорим потом.

— То есть, — засмеялся я, — собираешься отлично провести время?

— Не хуже и не лучше, — был ответ, — чем те народы, которые найду лучшими за все времена. Но довольно, сменим тему. — Он запустил руку в карман и вынул письмо. — Мой отец, — продолжил он, — дал мне нынче утром это письмо со взломанной печатью.