Эллен несколько дней была в сильной горячке, а потом постепенно оправилась. Эрнест не отходил от неё, пока опасность не миновала. Когда она выздоровела, он попросил доктора сказать ей, что если с ней случится такой приступ ещё раз, она непременно умрёт; это её напугало, и она дала зарок не пить.

У него тогда снова появилась надежда. В трезвом состоянии она была такой, как в первые дни их супружества, и он с такой готовностью забыл все свои мучения, что через несколько дней снова любил её, как прежде. Но Эллен не могла простить ему того, что он знал о её делах. Она понимала, что он постоянно начеку, готовый оградить её от соблазна, и хотя он изо всех сил старался показать ей, что более совершенно не беспокоится за её поведение, ей всё тягостнее становился гнёт её союза с респектабельностью, и всё привлекательнее казались былые времена беззаконной бесшабашности, в которой она жила до встречи с мужем.

Не буду долго задерживаться на этой части моей повести. Всю весну 1861 года она держалась стойко — ведь она получила своё, сходила в запой, и это вместе с зароком на какое-то время её укротило. Мастерская работала неплохо, позволяя Эрнесту сводить концы с концами. За весну и лето того года он даже опять сумел кое-что отложить. Осенью его жена произвела на свет мальчика, очень, по всеобщему утверждению, славного. От родов она оправилась скоро, и Эрнест начинал уже дышать свободнее и даже былое жизнелюбие стало к нему возвращаться, как вдруг, без всякого предупреждения, гром грянул опять. Вернувшись домой в один прекрасный день — это было года два спустя после женитьбы, — он обнаружил жену на полу в беспамятстве.

С того времени он утратил всякую надежду и стал на глазах опускаться. Слишком уж много его швыряло, слишком уж долго удача отворачивалась от него. Труды и заботы последних трёх лет давали себя знать; он не был болен фактически, но измочален работой, разбит и ни на какие новые дела не годен.

Некоторое время он изо всех сил старался не признаваться себе в этом, но обстоятельства были сильнее его. Опять он пришёл ко мне и рассказал, что произошло. Я был рад, что кризис наступил; я сожалел об Эллен, но единственным выходом для её мужа было разойтись с нею совершенно. Он же не соглашался на такое даже и после последнего инцидента, и всё нёс околесицу о том, как умрёт на своём посту, пока мне это не надоело до тошноты. С каждым разом, что я его видел, древняя скорбь всё глубже и глубже проступала на его лице, и я уже совсем решился было положить всему этому конец с помощью coup de main[253], например, устроив побег Эллен с кем-нибудь другим или что-то вроде того, когда всё разрешилось, как водится, само собой и вполне непредсказуемым образом.

Зима принесла тяжёлые испытания. Эрнест сумел продержаться только тем, что продал пианино. Этим он, судя по всему, отсекал последнее звено, связывавшее его с прошлой жизнью, и навсегда опускался на уровень мелкого лавочника. Он чувствовал, что как бы низко ни опускался, его страдания не могут продлиться слишком долго, потому что иначе он просто умрёт.

Он теперь ненавидел Эллен, и они уже не ладили совсем никак. Если бы не дети, он оставил бы её и уехал в Америку, но оставить детей на Эллен он не мог и взять с собой тоже не мог, потому что не знал, как это делается, и не знал также, куда их в Америке девать. Если бы у него ещё оставались жизненные силы, он, наверное, в конце концов, всё-таки взял бы детей и уехал, но энергия его иссякла; дни шли за днями, и ничего не делалось.

Всё его богатство теперь составляли несколько шиллингов, да то немногое, что можно было бы выручить продажей имущества; ноты, картины и остатки принадлежавшей ему мебели принесли бы три, ну четыре фунта. Он подумал было зарабатывать пером, но писать давно уже разучился; ни единой идеи не зрело в его голове. Куда ни кинь, нигде никакой надежды; конец если уже не наступил, был в очень обозримых пределах; вот-вот он столкнётся лицом к лицу с самой настоящей нуждой. Когда он видел бедно одетых людей, в лохмотьях и босых, он думал — не быть ли и ему в таком же виде месяц-другой спустя. Безжалостная, неодолимая рука судьбы схватила его за горло и тащила, тащила, тащила вниз. Он же тянул свою лямку, каждый день обходя торговые точки, закупая одежду из вторых рук, проводя все вечера в её чистке и починке.

Однажды утром, возвращаясь из одного дома на Уэст-Энде, где он купил у одного из слуг поношенную одежду, он наткнулся на небольшую толпу людей, собравшуюся вокруг огороженной травяной лужайки в Грин-парке.

Стояло прелестное, мягкое весеннее утро на исходе марта, не по сезону благодатное; даже эрнестова меланхолия на время рассеялась от этого вида весны, объявшей небо и землю; но тоска скоро вернулась, и он с грустной улыбкой сказал себе: «Может быть, кому-то она и приносит надежду, но мне отныне надежды нет».

С этой мыслью в голове он влился в толпу у ограды и увидел, что она забавляется видом трёх очень маленьких ягнят, может быть, одного или двух дней от роду, которых отделили для безопасности от остальных населявших парк животных.

Они были такие хорошенькие, а жителям Лондона так редко удаётся видеть ягнят, что вовсе не удивительно, что всякий останавливался, чтобы на них взглянуть. Эрнест обратил внимание, с каким необычным азартом наблюдает за ними, перегнувшись через перегородку, огромный, глуповатого вида помощник мясника с висящим на плече подносом, полным мяса. Эрнест смотрел на этого малого и улыбался абсурдности такого восторга, когда вдруг ощутил на себе внимательный взгляд; на него в упор глядел человек в форейторской ливрее, который тоже остановился полюбоваться на ягнят и стоял у противоположной стороны ограды. Эрнест тут же узнал в нём Джона, старого отцова кучера из Бэттерсби, и немедленно подошёл.

— Ну и ну, мастер Эрнест, — сказал тот с сильным акцентом северянина, — а я только нынешним утром вас вспоминал. — И они от души пожали друг другу руки. Джон прекрасно устроился на Уэст-Энде. Он сказал, что изрядно преуспел с тех пор, как покинул Бэттерсби, если не считать первых двух лет, которые, добавил он, скорчив гримасу, чуть его не доконали.

Эрнест спросил, что это значит.

— Ну как, — отвечал Джон, — ведь я, понимаете, всегда очень засматривался на эту девчушку, Эллен, ну, вы ещё за ней бежали, мастер Эрнест, и часы отдали. Ну вы не могли забыть этот день, ну неужели! — И он засмеялся. — Не знаю, или это я был отцом того ребёнка, что она уносила с собой из Бэттерсби, или нет, но очень спокойно может статься, что я. Ну, в общем, я, как уехал от вашего батюшки, то через несколько дней ей написал на один там условленный адрес, что, мол, поступлю так, как положено, и так и поступил, ибо женился на ней через месяц после того. Эй, Господи помилуй, да что это с ним? — Ибо на последних словах его повести Эрнест побелел как полотно и стал склоняться на перила ограды.

— Джон, — сказал мой герой, судорожно глотая воздух, — ты уверен в том, что ты говоришь, — ты действительно женился на ней?

— Конечно, уверен, — отвечал Джон. — Я женился на ней в присутствии регистратора в Лэтчбери 15 августа 1851 года.

— Дай мне опереться на твою руку, — сказал Эрнест, — отведи меня на Пикадилли и посади на извозчика, и если у тебя есть время, поедем со мной к мистеру Овертону в Темпль.

Не знаю, кто больше радовался этому вновь открывшемуся обстоятельству — что Эрнест никогда не был легально женат, — он сам или я. Впрочем, на него радость открытия произвела действие ошеломительное. Груз свалился с его плеч, и от непривычной лёгкости, с какой он теперь двигался, кружилась голова; всё у него разлетелось вдребезги, и оттого ощущение им самого себя разлетелось тоже; он был как тот, кто, очнувшись от тяжёлого ночного кошмара в уюте и безопасности своей постели, всё ещё не может поверить, что комната не наполнена вооружёнными людьми, готовыми на него наброситься.