Как-то раз, месяца через два после рождения ребёнка, как раз когда мой незадачливый герой начинал вновь обретать надежду и, следственно, с большей лёгкостью нести свою ношу, он вернулся домой с закупок и нашёл Эллен в таком же истерическом состоянии, как тогда весной. Она сказала, что снова ждёт ребёнка, и Эрнест снова ей поверил.
С того самого момента снова начались те же неприятности, что и полгода назад, только ещё хуже, и чем дальше, тем хуже. Денег стало не хватать, ибо Эллен жульничала, припрятывая деньги и недобросовестно обращаясь с купленными им вещами. Когда деньги всё же прибывали, она вытягивала их у него под такими предлогами, что ставить их под сомнение представлялось как-то не по-людски. Это повторялось и повторялось. Потом появилось нечто новое. Эрнест унаследовал от отца пунктуальность и точность в обращении с деньгами; он всегда желал знать, сколько в худшем случае должен заплатить за один раз; он терпеть не мог вынужденных платежей, что неизбежно, если расходы не планировать; и вот теперь стали приходить счета за вещи, заказанные Эллен без его ведома или на закупку которых он уже давал ей деньги. Это было ужасно, и даже долготерпеливый Эрнест не выдержал. Когда он сделал ей замечание — не за то, что она что-то покупала, а за то, что не сообщала о задолженностях, — Эллен взвилась и устроила ему сцену. Она к этому времени порядком подзабыла о суровых временах, когда ей приходилось перебиваться самой, и прямо поставила ему упрёком то обстоятельство, что он на ней женился, — и в этот момент его глаза открылись, как открылись они тогда, когда Таунли сказал «Нет, нет и нет». Он ничего не сказал, но раз навсегда осознал, что женитьба его была ошибкой. Пришло ещё одно испытание, явившее его самому себе.
Он поднялся в свою заброшенную цитадель, упал в кресло и закрыл лицо руками.
Он всё ещё не знал, что жена его пьёт, но он более не мог ей доверять, и его мечты о счастье пошли прахом. Он был спасён от церкви — так, как бы из огня, но спасён, — а что может теперь спасти его от этого брака? Он совершил ту же ошибку, как тогда, когда вступил в брак с церковью, но со стократно худшими результатами. Опыт не научил его ничему — он настоящий Исав — один из тех несчастных, чьи сердца ожесточил Господь[249], кто, имея уши, не слышит, имея глаза, не видит[250], кто не найдёт места для раскаяния, пусть даже ищет его со слезами.
И однако же, если говорить в целом, не искал ли он путей Божьих, не старался ли следовать им в простоте сердца[251]? Да, но только в известной степени; он не дошел в этом до конца; он не отказался от всего ради Бога. О, он прекрасно знает — он сделал так мало по сравнению с тем, что мог и должен был сделать, но всё равно, если его теперь наказывают за это, то Бог — очень суровый надсмотрщик, к тому же ещё и такой, что постоянно налетает из засады на свои несчастные создания. Женясь на Эллен, он намеревался избежать жизни во грехе и принять путь, который считал нравственным и праведным. С его прошлым и его окружением поступить так было самым для него естественным делом, и вот, смотрите, в какое ужасающее положение завела его собственная нравственность! Намного ли дальше могла бы завести его какая угодно безнравственность? Чего стоит нравственность, если она не есть то, что в целом приносит в конце человеку мир, и разве не вправе всякий быть в известной мере уверенным, что брак это и сделает? Выходит так, что в попытке быть нравственным он последовал за дьяволом в обличье ангела света. Но если так, то где та почва, на которую может человек опереть стопы ног своих[252] и ступать хоть в какой-то безопасности?
Он был ещё слишком молод, чтобы докопаться до ответа: «здравый смысл», — ибо счёл бы такой ответ недостойным человека с высокими идеалами.
Как бы то ни было, теперь, это совершенно ясно, он погубил себя окончательно. И так всю жизнь! Стоит хоть раз проглянуть лучу надежды, и его тут же что-нибудь затмевает — да что говорить, в тюрьме и то было лучше, чем это! Там, по крайней мере, у него не было денежных забот, а теперь они начинают давить на него всей своей ужасающей тяжестью. Но даже и так он более счастлив, чем был в Бэттерсби или в Рафборо, и даже в свою кембриджскую жизнь не вернулся бы, хотя перспективы всё равно настолько мрачны, настолько, в сущности, безнадёжны, что, пожалуй, лучше всего было бы уснуть сейчас в этом кресле и не проснуться.
Вот так размышлял он и так взирал на осколки своих надежд — ибо видел весьма ясно, что покуда он связан с Эллен, он ни за что не поднимется так, как ему мечталось, — как вдруг внизу послышался шум, а затем взбежала по лестнице и ворвалась в его комнату соседка и:
— Святые угодники, мистер Понтифик, — вскричала она, — ради всего святого, поскорей спуститесь и помогите нам. Ой-ой, миссис Понтифик, она там бесится, кошмар какой-то, ей-ей как не знаю что.
Бедолага-муж спустился вниз на этот призыв и нашёл жену в безумстве белой горячки.
Всё ему стало понятно. Соседи полагали, что он наверняка с самого начала знает о пьянстве жены, и потому молчали; Эллен скрывала всё так ловко, а он был так простодушен, что, как я уже сказал, ни о чём не подозревал.
— Да как же, — сказала вызвавшая его соседка. — Она выпьет всё, что не привинчивается, если только оторвёт кое-что от стула.
Эрнест не верил своим ушам, но после того, как врач осмотрел его жену и она немного утихла, он отправился в расположенную за углом пивную, и тогда всяческие сомнения отпали. Трактирщик воспользовался случаем и вручил моему герою счёт на несколько фунтов за доставленное его жене спиртное; у него же после родов жены и в силу плохого состояния дел на оплату счёта просто не хватало денег, ибо сумма превышала остатки его сбережений.
Он пришёл ко мне — не за деньгами, а чтобы рассказать свою печальную повесть. Я уже довольно давно замечал, что там не всё в порядке и даже догадывался, в чём дело, но, разумеется, помалкивал. У нас с Эрнестом в последнее время как-то не складывалось. Я досадовал на него за его женитьбу, и он знал, что я досадую, хотя я и старался изо всех сил это скрывать.
Наши дружеские связи, как и наше завещание, аннулируются нашей женитьбой, но не в меньшей мере и женитьбой наших друзей. Трещина в моей дружбе с Эрнестом, какая неизбежно появляется при женитьбе одного из друзей, быстро расширялась, что точно так же неизбежно, превращаясь в пропасть, всегда стоящую между женатым и неженатым, и я уже решил было предоставить своего подопечного его судьбе, вмешиваться в которую у меня не было ни права, ни возможности. Ей-ей, я уже довольно давно ощущал его обузой; пока я мог быть ему полезен, это было ничего, а теперь раздражало. Пусть жнёт, что сам посеял. Эрнест это чувствовал и держался поодаль, пока, наконец, где-то в конце 1860 года не пришёл ко мне с горестным видом и не поведал мне о своих скорбях.
Как только я понял, что ему разонравилась собственная жена, я простил ему всё, и он стал мне по-прежнему интересен. Что может быть более по душе старому холостяку, чем женатый молодой человек, пожалевший, что женат, — особенно в такой крайней ситуации, когда не надо притворяться, будто надеешься, что всё поправится, или подбодрять своего юного друга, чтобы он по мере сил старался что-то сделать.
Я лично считал, что им надо разойтись, и сказал, что сам назначу Эллен содержание, — разумеется, имея в виду, что оно будет из Эрнестовых денег, — но он и слышать об этом не хотел. Он женился на Эллен, сказал он, и должен стараться её переделать. Это ему ненавистно, но он обязан попытаться; зная его всегдашнее упрямство, я замолчал, очень, впрочем, мало веря в успех таких усилий. Меня бесило, что он станет понапрасну изводить себя на столь бесплодном поприще, и я снова ощутил его обузой себе. Боюсь, мне не удалось этого скрыть — он снова стал избегать меня, и много месяцев я его почти не видел.
