— Хотел бы я написать такое, я даже попытался как-то, но не сумел. Последняя строка мне не очень нравилась, я хотел поправить, но у меня не получилось.

Мне показалось, что я уловил в тоне Эрнеста некий оттенок горечи по отношению к наставникам его юности, и я высказался в этом смысле.

— О, нет, — отвечал он, по-прежнему смеясь, — горечи не больше, чем у святого Антония по отношению к искушавшим его бесам, когда он встретился с ними запросто лет сто или двести спустя. Он, понятно, знал, что они бесы, ну так и что? Должен же кто-то быть бесом! Может статься, святой Антоний относился к этим конкретным бесам лучше, чем ко всем другим, и ради старого знакомства оказал им снисхождение, насколько позволял этикет.

— Кроме того, — добавил он, — святой Антоний и сам искушал бесов не меньше, чем они его, — ведь его своеобразная святость была для них неодолимым искушением. Строго говоря, пожалеть стоит именно их, а не его, потому что святой Антоний послужил им причиной искушения, и они пали, тогда как сам он устоял. Мальчишкой я был, думаю, крепкий орешек, не разбери-поймешь, и если когда-нибудь снова встречу Скиннера, то с удовольствием, как никому другому, пожму ему руку или сделаю для него что-нибудь хорошее.

Дома дела тоже пошли лучше; скандалы с Эллен и матушкой Кросс мало-помалу скрылись за горизонтом, а он, к тому же, стал старостой, и теперь даже дома мог наслаждаться покоем. Впрочем, недремлющее око и хранящая десница по-прежнему дежурили на всех входах и выходах и стерегли его на всех его стезях. Не чудно ли, что у мальчика, всегда старавшегося делать вид, что ему хорошо и радостно, да и на самом деле порой чувствовавшего себя так, часто, особенно когда он думал, что его не видят, появлялось на лице тревожное, затравленное выражение, свидетельствовавшее о непреходящем внутреннем конфликте?

Теобальд, конечно же, это выражение замечал и понимал, но ведь такова его профессия — уметь замечать, но закрывать глаза на то, что вызывает неудобства; ни один священник и месяца не удержится на своём бенефиции, если этого не умеет; кроме того, за долгие годы он очень хорошо приучился говорить то, чего говорить не следовало, и не говорить, что следовало бы сказать, и теперь ему было трудно видеть то, что он считал более удобным не видеть, разве что по принуждению.

А нужна-то от него была самая малость. Не наводить тень на плетень там, где по природе ясный день, хоть как-то управлять порывами своей «совести», немножко отпустить Эрнесту поводья, поменьше мучить вопросами, давать ему карманные деньги с пожеланиями, чтобы он потратил их на невинные удовольствия…

— Хорошенькая малость, — рассмеялся Эрнест, когда я прочитал ему только что написанное. — Да это же просто весь отцовский долг! Но самое худшее зло — это когда наводят тень на плетень. Если бы люди решились разговаривать друг с другом открыто и без всяких там подтекстов, через каких-нибудь сто лет в мире было бы гораздо меньше страданий.

Но вернёмся в Рафборо. В последний день, когда его вызвали в библиотеку, чтобы пожать руку, он с удивлением обнаружил, что, хотя и безусловно рад покинуть школу, но никакого особенного зуба на доктора Скиннера не имеет. Он прошёл свой путь до конца и вот, жив и даже, если брать по кругу, не в большем убытке, чем другие. Доктор Скиннер принял его благосклонно и даже по-своему игриво. Молодёжь обычно незлопамятна, и Эрнест подумал, что ещё одно такое собеседование, и не только все его былые обиды оказались бы смыты, но и сам он очутился бы в стане почитателей и сторонников доктора, среди которых, отдадим дань справедливости, находилось немало самых многообещающих мальчиков.

Перед тем как попрощаться, доктор снял с одной из полок, внушавших Эрнесту шесть лет назад такой ужас, книгу и подарил ему, надписав своим именем и словами Philias kai eunoias charhin, которые, насколько я понимаю, означают «с наилучшими пожеланиями от дарителя»[160]. Книга была написана по-латыни неким немцем — Шоманном — и называлась «De comitiis Atheniensibus» — не то, чтобы лёгкое и приятное чтиво, но Эрнест почувствовал, что пришло время изучить Афинскую конституцию и избирательную систему; он уже много раз к ним подступался, но неизменно всё забывал с такой же скоростью, с какой запоминал; а вот теперь, коли уж доктор подарил ему эту книгу, он овладеет сим предметом раз навсегда. Но ведь как странно! Он очень хочет запомнить всё это, он точно знает, что очень хочет, но никак не может удержать в памяти; как ни старайся, только запомнишь — и уже забыл — такая ужасная память! И в то же время стоит кому-нибудь что-нибудь сыграть и сказать, откуда эта музыка, и он уже никогда этого не забывает, хотя никаких усилий удержать в памяти не прикладывает, да даже и не осознаёт, что пытается запомнить. Как-то неладно скроен его ум, а сам он ни на что не годен.

Надо было убить ещё немного времени до поезда, и он взял ключи от церкви святого Михаила и пошёл туда, чтобы напоследок поиграть на органе, который он к тому времени очень неплохо освоил. Он немного походил в задумчивости взад и вперёд по проходу, а потом сел за орган и шесть раз подряд сыграл «Не могли пить воды из реки»[161], после чего почувствовал себя собраннее и веселее; затем, с трудом оторвавшись от столь любимого инструмента, поспешил на вокзал.

Из окна отходившего от высокого перрона поезда он увидел маленький домик, который снимала его тётушка и в котором, можно сказать, отдала жизнь ради желания сделать ему добро. Вон они, те две до боли знакомых арки, через которые он так часто проскакивал, чтобы бежать в мастерскую. Он поругал себя за то, что проявлял так мало благодарности к этой доброй женщине — единственной из всех его родственников, кого он, кажется, мог бы облачить своим доверием. Но при всём уважении к её памяти он был рад, что она не узнала обо всех тех напастях, которые навалились на него после её смерти; может быть, она бы его за них не простила — ужасная мысль! С другой стороны, не умри она, и может быть, многие из бед его бы миновали. От этих мыслей ему снова стало грустно. Когда же, когда и где, спрашивал он себя, всё это кончится? Что же, так это и будет всегда, как и было всегда — грех, и позор, и тоска, и — невыносимым гнётом — недремлющее око и хранящая десница отца — или и ему однажды доведётся испытать радость и благополучие?

Солнце подёрнулось сероватой дымкой, так что глазу не было больно от его сияния, и Эрнест в своей задумчивости смотрел прямо ему в лицо, как кому-то знакомому и любимому. Поначалу его лицо выглядело суровым, хотя и добрым, как у усталого человека, только что окончившего долгий труд, но через несколько секунд Эрнесту явлена была комическая сторона его несчастий, и он заулыбался весело и вместе укоризненно, думая о том, как, в сущности, мелко всё случившееся с ним и как ничтожны его невзгоды по сравнению с невзгодами большинства живущих на этом свете. Всё ещё глядя солнцу в глаза и мечтательно улыбаясь, он вспомнил, как помогал сжигать чучело своего отца, и его взгляд всё веселел, пока он не разразился смехом. В тот же миг солнце выглянуло из-за облаков, и поток его лучей вернул Эрнеста с небес на землю. Тут он обнаружил, что за ним внимательно наблюдает сосед по купе — сидевший напротив пожилой джентльмен с проседью на крупной голове.

— Мой юный друг, — сказал он радушно, — в общественном транспорте не полагается вести разговоры с фантомами, хотя бы и на солнце[162].

Больше пожилой джентльмен ни слова не сказал, а развернул свой «Таймс» и углубился в чтение. Эрнест же побагровел до кончиков ушей. Весь остаток пути они не разговаривали, но время от времени поглядывали друг на друга, так что в памяти каждого запечатлелось лицо другого.

Некоторые утверждают, что школьные годы были счастливейшими в их жизни. Может, у кого-то так оно и было, но я всегда смотрю на таких людей с подозрением. Точно сказать, счастлив ты или несчастен даже и в нынешнее время, — и то достаточно трудно, а как можно сравнить в относительных величинах состояние счастья или несчастья в разные периоды твоей жизни? Самое большее, что мы можем в этой связи сказать, это то, что вправе считать себя вполне счастливыми, если не ощущаем отчётливо, что несчастны. Недавно я говорил об этом с Эрнестом, и он сказал, что в настоящее время счастлив так, как не был никогда, и быть ещё счастливее не желает, но что Кембридж — первое место, где он был счастлив долго и осознанно.