Примите эти соображения в расчёт, в простой — прошу прощения за бытовое слово — деловой расчёт. В этом нет ничего низменного или недостойного, как кое-кто в последнее время заявляет, ибо сама природа являет нам, что ничто так не угодно Богу, как просвещённое блюдение наших собственных интересов; и пусть никто не собьёт вас; речь идёт просто о вопросе — было это или не было? Случились известные события или не случились? И если случились, не разумно ли предположить, что вы сделаете более счастливыми и себя, и других тем, что станете следовать тому или иному образу поведения?

А теперь позвольте спросить; как вы доныне отвечали на этот вопрос? Чью дружбу избрали? Если вы, зная то, что знаете, ещё не начали действовать в соответствии с огромностью этого вашего знания, то по сравнению с вами здравомыслящим и разумным можно назвать человека, который строит себе дом и прячет своё сокровище на краю кратера, заполненного кипящею лавой. Я говорю это не фигурально, не ради красного словца и не для того, чтобы напугать вас какой-нибудь букой; нет, это неприкрашенное, непреувеличенное утверждение, спорить с которым вы склонны не более чем я.

Тут мистер Хок, говоривший до сих пор с изумительным спокойствием, изменил тон на более пылкий:

— О, юные друзья мои! Обратитесь, обратитесь, обратитесь ныне же, пока ещё длится день сей — сейчас, сию минуту! Не задерживайтесь даже, чтобы препоясать чресла ваши; не оглядывайтесь назад даже на мгновение, но устремитесь на лоно Христа, которого всякий ищущий Его находит, устремитесь прочь от страшного гнева Божия, который ожидает всякого, кто не знает блага мира своего. Ибо Сын человеческий грядет, яко тать в ночи, и ни один из нас не знает, в какой день призвана будет душа его. И если есть здесь хоть один услышавший меня, — и он на мгновение охватил взглядом почти всех слушателей, но в особенности эрнестову команду, — то я буду считать, что не впустую ощутил зов Господа, не зря прозвучал мне голос в ночи, повелевший мне поспешить сюда, ибо здесь есть избранный сосуд[192], нуждающийся во мне.

На этом мистер Хок закончил, как оборвал. Его искренность, внушительный вид и блестящая манера изложения произвели больший эффект, чем мне удалось передать приведёнными выше словами; сила таилась больше в нём самом, чем в содержании его речи; последние же, таинственные слова о голосе в ночи произвели эффект прямо магический; не было ни одного, кто не низвёл бы очи долу, кто не поверил бы в сердце своём, что именно он и есть тот избранный сосуд, ради которого Бог специально и направил мистера Хока в Кембридж. Но даже если это и не так, то всё равно каждый ощущал, что вот сейчас впервые находится в живом, настоящем присутствии человека, имевшего непосредственное общение со Всемогущим, и тем самым вдруг стократно приблизился к чудесам Ветхого Завета. Они были поражены, если не сказать напуганы, и как бы по молчаливому соглашению все одновременно встали, поблагодарили мистера Хока за проповедь, скромно и почтительно попрощались с Бедкоком и другими симеонитами и вышли все вместе вон. Ничего нового по сравнению с тем, что они слышали всю жизнь, они не услышали и сейчас; так отчего же это так их огорошило? Отчасти, думаю, оттого, что они в последнее время стали мыслить более серьёзно и теперь находились в открытом для впечатлений состоянии духа; частично также благодаря тому, что, поскольку проповедь проходила в небольшой комнате, у каждого создалось сильное ощущение, что обращаются непосредственно к нему; частично же, наконец, виной тому логическая последовательность, отсутствие преувеличений и тот вид глубокой убеждённости, с какими говорил мистер Хок. Его простота, несомненная искренность и серьёзность произвели на них сильное впечатление ещё до того, как он упомянул о своей особой миссии, а это последнее скрепило всё воедино, и слова «Не я ли, Господи?»[193] лежали у каждого на сердце, когда они понуро брели домой по залитым лунным светом дворам и колоннадам.

Что происходило между симеонитами после того, как эрнестова команда ушла, я не знаю, но если результаты вечера не окрылили их в немалой степени, то тогда действительно они были мелкой рыбешкой. Шутка сказать, один из друзей Эрнеста играл в университетской сборной по футболу, а вот, побывал лично в общежитии у Бедкока и выполз оттуда, попрощавшись так же кротко, как и любой из них. Это ли не успех, и немалый?

Эрнест почувствовал, что в его жизни настал поворотный момент. Теперь он откажется ради Христа от всего — даже от табака.

Итак, он собрал все свои трубки и кисеты и запер их в чемодане, а чемодан задвинул под кровать, с глаз долой — и, насколько возможно, из сердца вон. Сжигать он их не стал — а вдруг придёт к нему кто-нибудь в гости и захочет покурить; свою-то собственную свободу он может ограничить, но ведь курение не грех, для чего же мучить людей?

После завтрака он пошёл навестить некоего Доусона, который был вчера в числе слушателей мистера Хока; тот готовился принять сан ближайшим постом, то есть всего через четыре месяца. Он всегда был человеком весьма серьёзного ума — даже, на вкус Эрнеста, слишком серьёзного; но времена уже изменились, и Доусон с его несомненной искренностью мог в этот момент стать Эрнесту подходящим советчиком. Проходя первым двором Св. Иоанна по пути к Доусону, он повстречал Бедкока и поздоровался довольно учтиво. Такое проявление внимания вызвало вспышку экстатического сияния, которое периодически появлялось на лице Бедкока и которое, знай Эрнест побольше, напомнило бы ему Робеспьера. Но Эрнест и так этот блеск заметил и бессознательно, ещё не умея сформулировать, разглядел у этого человека внутреннее беспокойство и стремление самоутвердиться; Бедкок был ему неприятен сильнее прежнего, но поскольку именно благодаря ему Эрнест получил возможность обрести несомненные духовные блага, он чувствовал себя обязанным держаться с ним корректно, и он держался.

Бедкок сказал, что мистер Хок сразу по окончании своей проповеди уехал в город, но перед этим особо осведомился об Эрнесте и двух-трёх других. Я полагаю, что каждому из эрнестовых друзей дали понять, что им в некотором смысле особо интересовались. Это польстило эрнестову тщеславию — ведь он был сыном своей матери, — и в его голове снова забрезжила мысль о том, что именно ради его блага и был послан в Кембридж мистер Хок. Да и в манере Бедкока было что-то заставлявшее думать, что он мог бы, если бы захотел, сказать больше, но предпочёл хранить молчание.

Придя к Доусону, он застал своего друга в состоянии восторга от вчерашней проповеди. А когда тот узнал, какой эффект она произвела на Эрнеста, он был вне себя от счастья. Он так и знал, сказал он, что Эрнест решится; он был уверен в этом, но не мог предвидеть, что обращение произойдёт так внезапно. Эрнест отвечал, что и сам не мог этого предвидеть, но теперь осознал свой долг так ясно, что хочет как можно скорее рукоположиться и принять приход, даже если для этого придётся покинуть Кембридж раньше срока, что было бы для него большим огорчением. Доусон похвалил его за такую решимость, и они условились, что, поскольку Эрнест пока что ещё в известной степени «немощный брат»[194], Доусон временно возьмёт его на, так сказать, духовный буксир, чтобы поддержать и укрепить в вере.

Итак, наша парочка (а на самом деле они на редкость не подходили друг другу) заключила оборонительно-наступательный альянс, и Эрнест засел за книги, по которым его предстояло экзаменовать епископу. Мало-помалу к ним присоединились и другие, и так сколотилась небольшая команда, или церковь (ибо это одно и то же), и эффект, произведённый проповедью мистера Хока не только не затухал, чего следовало бы ожидать, но проявлялся всё более и более отчётливо, так что теперь друзьям Эрнеста приходилось не подхлёстывать его, а, наоборот, сдерживать, ибо он, казалось им, превращался — и на какое-то время действительно превратился — в религиозного фанатика.