Как и положено, мистер Понтифик в своё время добрался до Италии. Увиденные им картины и прочие произведения искусства — по крайней мере, бывшие тогда в моде, — вызвали в нём приступ благородного восторга. О галерее Уффици во Флоренции он пишет: «Сегодня утром провёл три часа в галерее и отчётливо понял, что если бы из всех виденных в Италии сокровищ мне пришлось выбирать один зал, то им оказалась бы Трибуна этой галереи. Здесь хранятся Венера Медичи, Искатель, Борцы, Танцующий фавн и изумительный Аполлон. Все они далеко превосходят Лаокоона и Аполлона Бельведерского в Риме. Кроме того, здесь имеется Святой Иоанн работы Рафаэля и другие шедевры величайших в мире мастеров». Интересно сравнить излияния мистера Понтифика с восторженным хором критиков уже нашего времени. Недавно один весьма уважаемый автор сообщил миру, что он «испытал порыв закричать от восторга» перед скульптурой работы Микеланджело. Хотелось бы мне знать, испытал бы он порыв закричать перед каким-нибудь подлинником Микеланджело, если бы критики объявили его не подлинником, или перед работой, приписываемой Микеланджело, но принадлежащей резцу кого-то другого? Впрочем, полагаю, что педант, у которого больше денег, чем мозгов, всегда одинаков — что семьдесят лет назад, что сейчас.

Посмотрите, что о той же Трибуне, на которую мистер Понтифик с такой лёгкостью ставил свою репутацию как человека хорошего вкуса и высокой культуры, пишет Мендельсон[17]. Он тоже чувствует себя здесь вполне уверенно: «Потом я отправился в Трибуну. Этот зал так прелестно мал, что его можно обойти за пятнадцать шагов, а содержит в себе целый мир искусства. Как обычно, я высмотрел своё любимое кресло — то, что стоит под Статуей раба, точащего нож (Арротпно), — и на протяжении пары часов предавался наслаждению, ибо здесь перед моим взором одновременно предстают Мадонна Карделлино, папа Юлий II, женский портрет работы Рафаэля, а над ним прелестнейшее Святое семейство кисти Перуджино; а почти на расстоянии протянутой руки от меня — Венера Медичи; а за ней Венера же Тициана… Промежуточное пространство занято другими картинами Рафаэля, портретом кисти Тициана, одним Доменикино — и прочая, и прочая — и всё это в радиусе небольшого полукруга размером с вашу спальню. В таком месте поневоле ощущаешь собственную незначительность и научаешься смирению». Трибуна — сомнительная школа смирения для людей типа Мендельсона. Сделав по направлению к нему шаг вперёд, они тут же делают два шага назад. Знать бы, сколько очков записал на свой счёт Мендельсон за два часа восседания в этом кресле. Знать бы, сколько раз говорил он себе, что, если уж говорить правду, он и сам столь же большая шишка, как и любой из этих великих, на чьи работы он взирает; сколько раз спрашивал себя, узнают ли его посетители и восхищаются ли им за столь долгое сидение на одном месте; сколько раз досадовал, видя, как они проходят мимо, вовсе его не замечая. И может быть, если уж говорить правду, эти два часа были не совсем двумя часами.

Но вернёмся к мистеру Понтифику. Так ли уж ему нравилось то, что он считал шедеврами греческого и итальянского искусства, или нет, но он привёз с собою несколько копий итальянских мастеров, и с него, я не сомневаюсь, было довольно сознания, что они выдержали бы самое придирчивое сравнение с оригиналами. Две такие копии перешли к Теобальду при разделе имущества его отца, и я часто видел их в Бэттерсби, когда навещал Теобальда и его жену. Одна была с Мадонны работы Сассоферрато, в синем, наполовину затеняющем голову капюшоне, другая — Магдалина Карло Дольчи, с изумительной копной волос и с мраморной вазой в руках. Пока я был молод, эти картины казались мне прекрасными, но с каждым новым визитом в Бэттерсби они нравились мне всё меньше и меньше, и всё явственней проступал сквозь них образ Джорджа Понтифика. Наконец я рискнул очень осторожно пройтись в их адрес, но Теобальд с женой тут же ощетинились. Не то чтобы им очень уж нравился их отец и свёкор, но они не допускали и тени сомнения в том, что это был человек непререкаемого авторитета и выдающихся способностей, а также безупречного вкуса в литературе и искусстве; вполне убедительным доказательством тому служил дневник его заграничного путешествия. Ещё один краткий отрывок, и я покончу с дневником и поведу свой рассказ дальше. Вот что написал мистер Понтифик во Флоренции: «Только что видел великого герцога Флорентийского, проезжавшего с семейством в двух запряженных шестёрками каретах, но на них обращали внимания не больше, чем обратили бы на меня, совершенно никому здесь не известного человека, проезжай я мимо». Не думаю, чтобы он искренне верил, что совершенно никому не известен во Флоренции, как, впрочем, и в любом другом месте!

Фортуна, говорят нам, — неразборчивая и капризная мачеха, изливающая свои дары на тех или иных своих приёмышей. Но мы поступим по отношению к ней крайне несправедливо, если поверим в эти обвинения. Проследите жизненный путь человека от колыбели до могилы и отметьте, как обходилась с ним Фортуна. Вы обнаружите, как только он умрёт, что, по большому счёту, все обвинения в капризности фортуны, кроме разве случаев самого поверхностного свойства, окажутся несостоятельны. Её слепота — чистейший вздор; она порой отмечает своих любимцев задолго до их рождения. Мы — как дни, и наши родители — это наши вчера; но сквозь всё благорастворение воздухов безмятежных родительских небес глаз Фортуны может разглядеть надвигающуюся грозу, и она смеётся, помещая, скажем, своих фаворитов в лондонские трущобы, а тех, кого замышляет погубить — в королевские дворцы. Редко смягчается она по отношению к тем, кого вскармливала скупо, и редко покидает насовсем своих любимых питомцев.

Был ли Джордж Понтифик одним из любимых питомцев Фортуны? Говоря в целом, я сказал бы «нет», ибо сам он себя таковым не считал; он был слишком религиозно-благочестив, чтобы вообще считать Фортуну божеством; он принимал её дары и никогда не благодарил, будучи твёрдо убеждён, что все обретаемые им блага он обретал сам. И так оно и было — после того, как Фортуна наделила его способностью обретать.

«Nos te, nos facimus, Fortuna, deam», — воскликнул поэт[18]. «Это мы, о Фортуна, тебя сотворяем богиней»; и так оно и есть — после того, как Фортуна наделила нас способностью сотворять её. Поэт ничего не говорит о сотворении «nos». Может быть, есть люди, чья личность не обусловлена их предками и окружением, — люди, имеющие в самих себе некую первозданную движущую силу, не подчинённую закону причинности; но этот вопрос считается очень трудным, и лучше, пожалуй, его оставить. Довольно с нас того, что Джордж Понтифик не полагал себя счастливцем, а тот, кто не полагает себя счастливцем, является несчастливцем.

Да, он был богат, всеми уважаем, отличался замечательно крепким телосложением. Ешь он и пей поменьше, так и вовсе не было бы в его жизни никаких расстройств. Самым, может быть, главным его преимуществом было то, что его способности были хоть и несколько выше средних, но не намного. На этом ломаются многие. Преуспевает тот, кто сам разглядит такое, что другим надо показывать, при этом их мысль все равно не начнет трудиться. Лучше знать поменьше, чем побольше, — это спокойней. Люди осудят первое, но с обидой воспримут, если их призывать ко второму.

Не припомню примера, лучше иллюстрирующего здравомыслие мистера Понтифика в делах, связанных с его бизнесом, чем та революция, которую он произвёл в стиле рекламы издаваемых фирмой книг. Когда он только сделался в фирме компаньоном, одно из её рекламных объявлений звучало так: