Я навёл кое-какие справки и выяснил, что такие письма пишут своим детям перед очередными родами большинство матерей, и что пятьдесят процентов из них эти письма впоследствии сохраняют, как сохранила Кристина.

Вышеприведённое письмо показывает, насколько сильнее пеклась Кристина о вечном, чем о временном благополучии своих сыновей. Можно бы предположить, что к тому времени её религиозному задору пора бы уже поистощиться, но нет, у неё было ещё много в запасе. На мой взгляд, те, кто счастлив в этом мире, лучше и привлекательней тех, кто несчастлив, и, соответственно, в день всеобщего Воскресения и Страшного суда у них больше шансов удостоиться Небесных селений. Может быть, и у Кристины было такое же, пусть и неосознанное ощущение, и именно оно и послужило причиной тому, что Кристина так пеклась о земном счастье Теобальда; а может быть, причина тому — в её твёрдой убеждённости, что благополучие в вечности ему обеспечено без вопросов, и теперь оставалось только позаботиться о благополучии земном. Он должен «видеть в них послушных, любящих детей, внимательных к его желаниям, праведных, самоотверженных и усердных» — какая, заметьте, гирлянда добродетелей, в высшей степени удобных для родителей; он никогда не должен краснеть за неразумие тех, «кто обязан испытывать к нему глубочайшую благодарность и чья первейшая обязанность — делать всё, чтобы он был счастлив». Какой совершенный образец материнской заботы! Заботы, говорю я, в первую очередь о том, чтобы отпрыски не вздумали иметь собственные желания и собственные чувства, каковые суть верный источник проблем (реальных или воображаемых) без числа. Ведь именно здесь корень всех зол; впрочем, согласитесь ли вы с этим последним утверждением или нет, но мы безошибочно различаем у Кристины достаточно чёткое понимание долга детей перед родителями, равно как и того, что адекватное исполнение этого долга — задача настолько трудная, что её одолевали сомнения, справятся ли с нею Эрнест и Джои. Собственно говоря, вполне очевидно, что прощальный (по замыслу) взгляд, брошенный на них, был подозрительный взгляд. По отношению же к Теобальду подозрений не было; что он посвятит свою жизнь детям — об этом нечего даже и говорить, это трюизм.

Возможно ли, позвольте спросить, чтобы ребёнок едва только пяти лет от роду, воспитанный в такой атмосфере молитв, и псалмопений, и арифметики, и счастливых воскресных вечеров — не говоря уже о нескончаемых повседневных порках, сопровождающих вышеуказанные молитвы, псалмопения и так далее, о каковых порках наша авторша умалчивает, — как, скажите, это может быть, чтобы так воспитанный мальчуган мог расти здоровым и жизнерадостным, пусть даже мать по-своему его любит, что несомненно, и даже иногда рассказывает ему сказки? Может ли взгляд читателя, кто бы он ни был, не уловить признаков приближающегося гнева Божия, готового обрушиться на голову того, кто выпестован под сенью вот такого письма?

Я иногда подумываю, что римская церковь поступает мудро, не позволяя своим священникам жениться. В Англии всякий скажет вам, что дети священников часто бывают неудачными. Причина тому очень проста, но настолько хорошо забыта, что пусть меня простят за то, что я повторю её здесь.

От представителя духовенства ожидается, что он будет чем-то вроде человека-воскресенья. Ему не пристало ничто такое, что простительно для людей-будней. Это его работа, ему за это платят — чтобы он вёл жизнь более строгую, чем другие люди. Это его raison d’être[111]. Если его прихожане ощущают, что он таков, они его одобряют, ибо через него как бы сами участвуют в том, что считают жизнью в святости. Вот почему священника часто называют также викарием — потому что его викарирующая[112] праведность должна замещать собою праведность тех, кто вверен его попечению. Но, как и у любого англичанина, его дом — его крепость, и у него, как и у всякого другого, чрезмерное напряжение на людях сопровождается разрядкой, наступающей в ту минуту, когда напрягаться более не нужно. Его дети — самые беззащитные из всех, с кем он имеет дело, и в девяти случаях из десяти он отведёт душу именно на них.

Далее, лицо духовного звания редко может позволить себе роскошь прямо взглянуть фактам в лицо. Поддерживать только одну сторону — его профессия, и потому беспристрастно судить о других сторонах для него просто невозможно.

Мы забываем, что всякий священник с бенефицием — это такой же наёмный поборник известных интересов, как и наёмный адвокат, старающийся убедить присяжных оправдать подсудимого. Мы должны слушать его так же беспристрастно, так же воздерживаясь от преждевременных суждений, так же полно принимая во внимание аргументы противной стороны, как слушающий дело судья. Если мы не знаем этих аргументов или не можем сформулировать их так, чтобы противная сторона признала нашу формулировку верным изложением её взглядов, мы вообще не имеем права претендовать на то, что сформировали собственное мнение. Беда в том, что, согласно действующему в стране законодательству, услышанной в данном случае может быть только одна сторона.

Теобальд и Кристина не были исключением из этого правила. Приехавши в Бэттерсби, они горели желанием исполнять свои обязанности, как положено по статусу, и посвятить себя целиком чести и славе Божьей. Но обязанностью Теобальда было видеть честь и славу Божью глазами церкви, которая за триста лет своего существования ни разу не увидела причины изменить хоть один из своих взглядов.

Не стоит думать, будто он когда-либо докатился до сомнений в безусловной компетентности своей церкви по любому вопросу. У него, как и у Кристины, было острое чутьё на всяческую смуту, и можно с уверенностью предположить, что, обнаружься у него или у неё первые, едва заметные, всходы маловерия, их бы тут же выпололи столь же категорически, как искореняли признаки самоволия у Эрнеста, только, надо полагать, с большим успехом. При этом Теобальд считал себя, и все вокруг его считали, и, пожалуй, он и на самом деле был, исключительно праведным человеком; в нём видели воплощение всех тех добродетелей, который делают бедных достойными уважения, а богатых — уважаемыми. Со временем супруги позволили уговорить себя до умопомраченья; они уверились в том, что даже просто пребывание с ними под одной крышей должно вызывать у людей чувство благодарности. Их дети, их слуги, их прихожане должны быть счастливы ipso facto[113], что они ИХ дети, слуги и прихожане. Нет иного пути к благоденствию — ни в нынешнем, ни в грядущем, — чем путь, которым идут они; нет иных хороших людей, кроме как те, кто во всём без исключения думает так же, как они; нельзя считать сколько-нибудь приличным человека, удовлетворение нужд которого причиняло бы неудобства им, Теобальду и Кристине.

Вот как получилось, что их дети были такими бледными и хилыми: они страдали ТОСКОЙ ПО ДОМУ. Они умирали с голоду, хотя их и закармливали, — потому что пичкали не тем, чем надо. Природа отплатила детям — но не Теобальду и Кристине. Да и с чего бы? Ведь это не они влачили голодное существование. В этом мире есть два типа людей — те, кто грешит, и те, против кого грешат; и уж если приходится принадлежать к одному из этих типов, то уж лучше к первому!

Но хватит уже подробностей из ранних годов моего героя. Достаточно сказать, что он в конце концов через них прошёл и к двенадцати годам выучил наизусть греческую и латинскую грамматику до последней страницы. Он прочёл почти всего Виргилия, Горация и Ливия и невесть сколько греческих пьес; он был силён в арифметике, досконально знал первые четыре тома Евклида и неплохо владел французским. Пора было поступать в школу, и вот его определяют в гимназию к знаменитому доктору Скиннеру[114] из Рафборо[115].