В свою бытность в Кембридже Теобальд шапочно знавал доктора Скиннера. Это был светоч и светило во всём, чем бы он ни занимался с самого детства. Это был воистину великий гений. Все это знали и, более того, говорили, что он — один из тех немногих, к которым слово «гений» применимо безо всякого преувеличения. Разве ему не присудили невесть сколько университетских стипендий ещё на первом курсе? Не был ли он впоследствии математическим гением старших курсов Кембриджа, первым медалистом почётного ректора и ещё не знаю кем? И потом, он был такой замечательный оратор; в дискуссионном клубе он не знал себе равных и был, разумеется, его президентом; в моральном отношении — а это слабое место многих гениев — он был безупречен; но самое главное из всех его выдающихся качеств, более, может быть замечательное, чем даже его гениальность, было то, что биографы назвали «простодушной и даже детской серьёзностью характера», серьёзностью, которая проявлялась в той торжественности, с которой он говорил даже о пустяках. О том, что в политике он стоял на стороне либералов, можно и не упоминать.
Внешность у него была не слишком пленяющей. Был он среднего роста, тучен телом, отличался неистовым взглядом серых глаз, мечущих пламя из-под огромных кустистых бровей, наводящих страх на всякого, кто приближался к нему. И всё же, если и имелось у него слабое место, то его можно было обнаружить именно в связи с его наружностью. В юности он был рыж, но когда получил свою первую степень, у него случилось воспаление мозга, и ему пришлось обрить голову; когда он снова появился на людях, на нём был парик, причём далеко не такой рыжий, какими были его натуральные волосы. С тех пор он не только никогда не расставался с париком, но с каждым годом этот парик все больше и больше терял рыжину, пока, наконец, к сорока годам от рыжего не осталось и следа — Скиннер положительно стал темно-гнедым.
Когда доктор Скиннер был ещё очень молод — не старше, кажется, двадцати пяти, — открылась вакансия директора гимназии в Рафборо, и его без колебаний пригласили. Результаты подтвердили правильность выбора. Ученики доктора Скиннера отличались всегда и во всём, в какой бы университет ни поступали. Он формировал их умы по образцу своего собственного и оставлял в них отпечаток, который не стирался до конца жизни и даже дальше; кем бы ни становился выпускник Рафборо, он навсегда оставался богобоязненным и серьёзным христианином, в политике же либералом, а то и радикалом. Конечно, находились мальчики, неспособные по достоинству оценить красоту и возвышенность натуры доктора Скиннера. Такого рода мальчики отыщутся, увы, в любой школе; в отношении таких рука доктора Скиннера была, и совершенно справедливо, тяжела. Всё время, пока между ними существовала связь, он поднимал руку на них, а они на него. Они не просто его не любили — они ненавидели всё, что он собою воплощал, и потом на протяжении всей жизни отвращались от всего, что напоминало им о нём. Впрочем, таких было меньшинство, и дух в школе царил решительно скиннерианский.
Как-то раз мне выпала честь сыграть с этим великим человеком партию в шахматы. Шли рождественские каникулы, и я приехал на несколько дней в Рафборо повидать по делу Алетею Понтифик (она там в то время жила). С его стороны было весьма любезно заметить меня, ибо я если и был литературным светилом, то самой малой величины.
Действительно, в промежутках между делами я много писал, но писал почти исключительно для сцены, причём для тех театров, что посвящали себя буффонаде и бурлеску. В этих жанрах я написал много пьесок, полных игры слов, с множеством комических песенок, и они имели немалый успех, но моим лучшим произведением был труд по английской истории периода Реформации, в котором я вывел Кранмера, сэра Томаса Мора, Генриха VIII, Екатерину Арагонскую и Томаса Кромвеля (в юности известного как Malleus Monachorum[116]) и заставил их танцевать канкан. Я также инсценировал «Путешествие пилигрима»[117] для рождественской пантомимы и сделал очень важную сцену из «Ярмарки суеты» с мистером Великодушным, Аполлионом, Христианой, Милостивым и Уповающим в качестве главных персонажей. Оркестр играл отрывки из самых популярных вещей Генделя, но действие было сильно сдвинуто во времени, да и мелодии были не вполне теми, какими оставил их нам Гендель. Мистер Великодушный был очень тучен и имел красный нос; на нём был просторный жилет и блуза с огромным жабо на груди. Уповающий вечно замышлял всевозможные гадости, какие я только мог для него придумать; на нём был костюм франта своего времени, а во рту торчала сигара, которая беспрерывно гасла.
На Христиане ничего существенного не было; злые языки поговаривали, что платье, первоначально предложенное для неё помощником режиссёра, отверг как неадекватное сам лорд-гофмейстер, но это неправда.
Со всеми этими преступленьями на шее я, вполне естественно, ощущал себя великим грешником, играя в шахматы (которые терпеть не могу) с великим доктором Скиннером из Рафборо, историком Афин и редактором Демосфена. Кроме того, доктор Скиннер был из числа тех, что гордятся своим умением мгновенно располагать к себе людей, и вот, я весь вечер просидел на краешке стула. Но ведь директора школ и всегда внушают мне благоговейный страх.
Партия была длинной, и когда в половине десятого настало время ужина, у каждого из нас на доске всё ещё оставалось по несколько фигур.
— Что подать на ужин, мистер Скиннер? — спросила серебристым голоском миссис Скиннер.
Он долго не отвечал, а потом тоном едва ли не сверхчеловеческой торжественности произнёс «ничего» и чуть позже добавил: «Совсем ничего».
Мало-помалу мною овладело ощущение, что я подошёл как никогда близко к последней стадии всего сущего. В комнате, казалось, сгустилась тьма, когда на лице доктора Скиннера появилось выражение, свидетельствовавшее о том, что он собирается говорить. Это выражение набирало силу, и тьма всё сгущалась и сгущалась.
— Минутку, — сказал он наконец, и я почувствовал, что сейчас, может быть, закончится это напряжённое, уже становившееся невыносимым ожидание. — Минуточку. Может быть, чуть позже — стакан холодной воды. И маленький кусочек хлеба — с маслом.
На слове «с маслом» его голос упал до едва слышимого шёпота; и затем вздох, как бы облегчения, что фраза досказана до конца, и вселенная на этот раз устояла.
Ещё десять минут торжественного безмолвия, и партия завершилась. Доктор стремительно поднялся с места и расположился за обеденным столом.
— Миссис Скиннер, — игриво воскликнул он. — Что это за загадочные объекты, окружённые картофелем?
— Это устрицы, мистер Скиннер.
— Дайте мне, и также Овертону.
И таким манером он съел добрую порцию устриц, затем рубленой телятины, запечённой до румяной корочки в раковинах морских гребешков, потом ещё кусок яблочного пирога и ломоть хлеба с сыром. Это был его маленький кусочек хлеба с маслом.
Скатерть убрали, и на столе появились бокалы с чайными ложечками, пара лимонов и кувшин с кипятком. Великий человек расслабился. Его лицо засияло.
— Ну, а теперь запьём, — провозгласил он не терпящим возражения тоном. — Чем бы? Бренди с водой? Нет. Это будет джин с кипятком. Джин — более здоровый напиток.
И мы пили джин, горячий и крепкий.
На такого ли человека не подивиться, ему ли не посочувствовать? Не был ли он директором гимназии в Рафборо? Задолжал ли он когда-либо кому-либо? Чьего вола забрал он, чьего осла отнял, кого обсчитал? Сказал ли кто хоть полслова неодобрения о его моральных качествах? Если он разбогател, то средствами самыми благородными на свете — собственными учёными занятиями и литературными достижениями; не говоря уже о его выдающихся научных трудах, его «Размышления о Послании святого апостола Иуды и о нём самом» поставили его в ряд с самыми популярными богословами Англии; это было настолько исчерпывающее исследование, что никому из купивших эту книгу уже никогда не пришлось бы размышлять о данном предмете — воистину, всякий, имевший хоть какое-то отношение к теме, был исчерпан до последней степени. На одной только этой книге он заработал 5000 фунтов и имел все возможности до конца жизни заработать ещё 5000. Человек, совершивший всё это и мечтающий о куске хлеба с маслом, имеет право объявить об этом своём желании с известным пламенем и торжеством[118]. К тому же, никогда не следовало принимать его слова буквально, не ища в них, как он сам любил говорить, «более глубокого и скрытого смысла». Всякий ищущий такового в самых даже невинных его высказываниях не будет разочарован. Он обнаружит, что «хлеб с маслом» на скиннерском означает пирожки с устрицами и яблочный пирог, а слово «вода» по-настоящему переводится как «горячий джин».
