Несмотря на всё это, прошло немало времени, пока Теобальд собрался с духом, чтобы сделать решительный шаг, то есть формальное предложение. Всем своим видом он показывал, что по уши влюблён, но месяц шёл за месяцем, а предложения всё не было, хотя Теобальд по-прежнему внушал такие большие надежды, что мистер Оллеби никак не решался признаться себе, что в состоянии сам исполнять свои обязанности; впрочем, его уже начинало беспокоить всё растущее число выданных им полугиней. Мать Кристины уверяла Теобальда, что её дочь — самая лучшая на свете, что она станет бесценным сокровищем для того, кто возьмёт её в жёны. Теобальд с жаром вторил излияниям миссис Оллеби, а предложения всё не делал, хотя наведывался в приходской дом два-три раза в неделю, не считая воскресений. «Её сердце не занято, дорогой мистер Понтифик, — сказала как-то раз миссис Оллеби, — по крайней мере, мне так кажется. Дело не в недостатке поклонников — о, нет, их у неё хватает, но ей так трудно, так трудно угодить! Впрочем, я уверена, что перед выдающимся и добрым человеком она не устоит». И посмотрела на Теобальда в упор, и тот покраснел; однако дни шли за днями, а предложения всё не было и не было.

Случилось даже, что Теобальд разоткровенничался с миссис Кауи, и читатель легко догадается, что та порассказала ему о Кристине. Миссис Кауи попробовала сыграть на ревности и намекнула на возможного соперника. Теобальд ужасно встревожился — или сделал вид, что встревожился; ощутив в груди лёгкий укол рудиментарной ревности, он с гордостью решил для себя, что не просто влюблён, а безумно влюблён, иначе не стал бы так ревновать. И всё равно, дни шли за днями, а предложения всё не было.

Оллеби вели себя очень разумно. Они ублажали его и пестовали, практически отрезая ему путь к отступлению, хотя он сам и утешал себя мыслью, что отходные пути пока ещё открыты. Как-то раз, месяцев шесть спустя после того, как Теобальд стал чуть ли не ежедневный посетителем приходского дома, разговор свернул на долгосрочные помолвки.

— Мне не нравится, когда помолвка длится долго, а вам, мистер Оллеби? — опрометчиво сказал Теобальд.

— Мне тоже, — многозначительным тоном отвечал мистер Оллеби, — ни также долгие ухаживания, — и он посмотрел на Теобальда таким взглядом, что тот даже притвориться не мог, что его не понял.

Возвращался он в Кембридж чуть ли не бегом. Страшась следующего — неизбежного, как он был уверен, — разговора с мистером Оллеби, он немедленно сочинил и в тот же день отправил с посыльным в Кремпсфорд следующее письмо:

И это всё, что смогли дать Теобальду частная школа и университет! И, однако же, сам он считал, что это хорошее письмо, и ужасно собою гордился, особенно за то хитроумие, с которым изобрёл историю былой любви, намереваясь прикрыться ею, буде Кристине не понравится, что он такой, ну, не очень пылкий.

Приводить ответ Кристины незачем — разумеется, это было согласие. Теобальд, как ни боялся он нашего мистера Оллеби, так, я полагаю, никогда и не собрался бы с духом довести дело до формального предложения, если бы не то обстоятельство, что помолвке в силу необходимости предстояло быть долгосрочной, а за это время она могла ещё десять раз расстроиться по десятку причин. Как бы ни осуждал он долгосрочные помолвки у других, я не думаю, чтобы он возражал против таковой у себя самого. Влюбленная пара со временем становится как восход и закат: мы видим их каждый день, но редко обращаем внимание. Теобальд являл вид самого что ни на есть пылкого влюблённого, но всё это было так, напускное. Кристина — та была влюблена, как, впрочем, уже двадцать раз до того. Но ведь Кристина была девушка впечатлительная, она, например не могла без слёз слышать слово «Месолонги»[55]. Когда Теобальд в одно из воскресений забыл у них папку с проповедью, она всю неделю брала её с собой в постель и спала, прижимая её к груди, а когда в следующее воскресенье эту, так сказать, незаконно обретённую собственность пришлось возвращать, чувствовала себя несчастной и заброшенной; Теобальд же, полагаю я, вряд ли брал с собой в постель и такую малость, как Кристинина зубная щётка. А я, между тем, знавал одного молодого человека, который как-то раз завладел коньками своей возлюбленной, спал с ними две недели и, возвращая, плакал.

С помолвкой все устроилось чин чином, но ведь где-то там, в своей конторке на Патерностер-Роу, сидел лысый и румяный пожилой джентльмен, которого рано или поздно всё равно пришлось бы известить о намерениях его сына, а у Теобальда сердце уходило в пятки при одной мысли о том, какие намерения могут возникнуть у этого пожилого джентльмена в связи со сложившейся ситуацией. Но деянья тёмные должны поздней иль раньше вылезти на свет[56], и Теобальд со своей суженой решили — может быть, неосмотрительно — выложить всю правду, причём немедленно. С Кристининой помощью он сочинил письмо, исполненное самого, как им обоим казалось, искреннего сыновнего духа, где изобразил себя человеком, страстно желающим жениться, по возможности, без долгих отлагательств. При Кристине, заглядывавшей ему через плечо, не сказать этого он не мог; впрочем, он знал, что это безопасно, ибо вполне мог полагаться на своего отца — в том смысле, что тот ему ни в чём не поможет. В заключение он просил отца пустить в ход все возможные связи, чтобы добиться независимого бенефиция, поскольку такая вакансия в колледже может открыться ещё неизвестно когда, может быть, через годы, а денег ни у него, ни у его суженой нет, если не считать фондовой стипендии, которой Теобальд, заведя семью, естественно, лишится.

Что бы Теобальд ни делал, это неизбежно вызывало неодобрение в глазах отца, но в двадцать три года захотеть жениться на девице, не имеющей за душой ни гроша, да ещё четырьмя годами старше — да это просто золотая жила, и старый джентльмен — ибо я вправе так называть человека за шестьдесят — принялся разрабатывать её с присущим ему пылом.