— и прочая, и прочая.

Думаю, пока достаточно.

Как только Эрнест появился в Лондоне, я, как и положено, зашёл к нему, но не застал дома. Он попытался нанести ответный визит, но тоже не застал меня, и так прошло несколько недель, прежде чем мы, наконец, встретились — это случилось довольно скоро после того, как он въехал на новую квартиру. Он произвёл на меня хорошее впечатление, но если бы не общая любовь к музыке, где наши вкусы полностью совпадали, я вряд ли знал бы, как с ним общаться. Надо отдать ему справедливость — он не стал выставлять мне свои прожекты, пока я сам не подвёл его к ним. Я, пользуясь словами эрнестовой квартирной хозяйки миссис Джапп, «не очень регулярно посещаю церковь» — я выяснил методом перекрёстного допроса, что миссис Джапп была в церкви один раз при воцерковлении своего сына Тома — лет двадцать пять тому назад, но ни разу до того и ни разу после, даже, боюсь, для венчания, ибо, хотя она и называла себя «миссис», но венчального кольца не носила, а о человеке, долженствовавшем быть мистером Джаппом, отзывалась как об «отце моего бедного малютки», а не как о «своём муже». Да, так вот, рукоположение Эрнеста меня раздосадовало. Я сам не рукополагался и не хотел, чтобы мои друзья рукополагались; и я не хотел натягивать на себя маску доброжелательности и прикидываться эдаким всеядным паинькой, тем более ради мальчишки, которого я помню ещё, когда он знал только «вчера» и «сегодня», ну, может быть, ещё «вторник», но ни одного другого дня недели, даже ни самого воскресенья, и когда он говорил, что не любит котёнка, потому что у того на пальчиках булавки.

Я смотрел на него и думал о его тётушке Алетее и о том, как быстро растут оставленные ею для него деньги; и я думал о том, что все они достанутся этому юнцу, который потратит их так, как мисс Понтифик менее всего бы одобрила. Я злился. «Она всегда говорила, — думал я, — что наломает в этом деле дров, но я и подумать не мог, что таких». Потом я подумал, что будь тётушка жива, он, может быть, таким и не стал бы.

Эрнест держался со мной очень мило, и я должен признать, что если разговор свернул на предметы опасные, то вина тут моя. Я сам его затеял, беззастенчиво полагая, что мой возраст и давность нашего с ним знакомства дают мне право на ненавязчивую беспардонность.

И тогда он выложил всё, и самое неприятное — это то, что в чём-то он был совершенно прав. Если принять его исходные посылки, то его выводы были вполне логичны, а при этом, поскольку он уже принял сан, я не мог вступать с ним в спор об его исходных посылках, чего не преминул бы сделать, представься мне такая возможность до его рукоположения. Кончилось тем, что я вынужден был ретироваться — не в лучшем расположении духа. Дело, пожалуй, в том, что я любил Эрнеста, и меня расстроило то, что он стал священнослужителем, и также то, что священнослужителю предстояло получить так много денег.

На обратном пути я немного посудачил с миссис Джапп. Мы с ней с первого же взгляда распознали друг в друге «не очень регулярно посещающих церковь», и это развязало ей язык. Она сказала, что Эрнест умрёт. «Он слишком хорош для этого мира, да и выглядит таким печальным, прям как этот парнишка Уоткинс из „Короны“, что помер на той неделе, а кожа-то у бедняги вся была, как мел, белая; не буду врать, а говорят, что застрелился. Его как раз несли, я встретилась, мы как раз с моей Розой шли за пивом, у неё ещё рука вся перевязанная была. Она своей сестре сказала, что, мол, пойдёт к Перри купить пряжи, чтобы та токо отвязалась, а на самом деле чтобы мне принести пива, дай ей Бог здоровья, добрая душа, кто ещё так постарается для старушки Джапп, и всё они врут, гады, что она, мол, распутная; эт’ я не к тому, что я распутных не люблю, я нормально; я лучше распутной полкроны подарю, чем порядочной поставлю кружку пива, а только просто не люблю связываться с гулящими, вот и всё тут. Ну, в общем, они его забрали, ну, уж домой-то не понесли, какой там, ну, а он так это, понимаете, ловко проделал. У него жена в деревню уехала к матери, всегда про мою Розу уважительно так говорила. Вот бедняга, царство ему небесное. Да, так вот, сэр, можете мне поверить, у мистера Понтифика на лице написано, прям как у Уоткинса; такой иногда бывает озабоченный, прям как выжатый весь, то из-за одного, то из-за другого, да прям из-за всего, потому как ну ничегошеньки не знает, прям как младенец какой, ей-богу, ни капельки ничего не знает; что твоя обезьянка у шарманщика, да и та больше знает жизни, чем мистер Понтифик. Не знает — я так думаю…»

Тут её прервал соседский мальчик, посланный к ней за чем-то, иначе никому не известно, на чём и когда она закончила бы свои излияния. Я воспользовался случаем, чтобы бежать, но прежде дал ей пять шиллингов и велел записать мой адрес, потому что сказанное ею меня напугало. Я велел ей, буде она заметит ухудшение в своём постояльце, немедленно прийти и известить меня.

Проходила неделя за неделей, она не являлась, и я решил, что делать больше, чем уже сделал, я не обязан, а лучше всего оставить Эрнеста в покое, потому что мы лишь докучаем друг другу.

Прошло немногим более четырёх месяцев по рукоположении, и эти месяцы не принесли ему ни радости, ни просто удовлетворения. Всю жизнь он прожил в доме священника, и можно было бы ожидать, что он неплохо знает, что такое быть священником. Он и знал — сельским священником; однако он выстроил себе идеал того, каким должен быть священник городской, и делал слабые, неуверенные попытки этому следовать, но у него всё как-то не получалось.

Он жил среди бедняков, но понимал, что узнать их ему не удаётся. Мысль о том, что они сами должны прийти к нему, оказалась ошибочной. Он и впрямь навещал нескольких старых калош, позаботиться о которых попросил его настоятель. Там были старик со старухой, жившие через дом от Эрнеста; был паяльщик по имени Честерфилд; пожилая леди по фамилии Гоувер, слепая и прикованная к постели, которая только жевала и жевала своим бессильным, беззубым ртом, пока Эрнест говорил с нею или читал, а больше ни на что не была способна; был некий мистер Брукс, тряпичник и старьёвщик, на последних стадиях водянки — и ещё с полдюжины подобных. И к чему были все эти посещения? Паяльщик жаждал похвалы и любил одурачить джентльмена, чтобы тот терял время на почёсывание у него за ушком. Миссис Гоувер, нищая старуха, хотела денег, и когда Эрнест дал ей шиллинг из Фонда леди Энн Джонс, она сказала, что это «немного, но ко времени», и всё шамкала и шамкала в знак признательности. Эрнест иногда одаривал её из своего кармана, но, как теперь сам признаётся, даже и половину того, что следовало бы, не давал.

А что он мог ещё сделать для неё хоть минимально полезного? Право, ничего; эпизодические дары в полкроны для миссис Гоувер не могли переродить вселенную, а на меньшее Эрнест не соглашался. Мир расшатался[208], а он, вместо того чтобы ощущать для себя проклятием быть рождённым, чтобы вправить ему суставы, считал себя как раз таким человеком, которому сия работа по плечу, и ему не терпелось за неё взяться, да только он не знал, с чего начать, ибо начало с мистером Честерфилдом и миссис Гоувер не выглядело многообещающим.

А бедняга мистер Брукс — он очень страдал, ужасно, невозможно; ему не нужны были деньги; он хотел умереть и не мог, как мы порой хотим уснуть и не можем. Это не был человек легкомысленный, смерть пугала его, как и должна пугать всякого, кто верит, что все его самые сокровенные мысли скоро станут достоянием гласности. Когда я прочёл Эрнесту описание того, как его отец навещал в Бэттерсби миссис Томпсон, он покраснел и сказал: «Именно это я говорил мистеру Бруксу». Он чувствовал, что его посещенья не только не утешали мистера Брукса, но всё усиливали и усиливали его страх смерти — но что он мог поделать?

Даже Прайер, который служил викарием уже пару лет, лично знал самое большее пару сотен прихожан, и очень мало кого из них навещал на дому; но ведь Прайер в принципе был ярым противником домашних посещений. Какой ничтожной каплей были эти несколько, с кем он и Прайер общались непосредственно, в море тех, до кого ему надо было достучаться и на кого повлиять, если он хотел так или иначе достичь серьёзных результатов. Что говорить, если в приходе[209] было от пятнадцати до двадцати тысяч бедняков, лишь ничтожная часть которых посещала дом молитвы. Небольшая часть ходила в диссидентствующие церкви, было несколько католиков, но подавляющее большинство были практически неверующими и если не открыто враждебными, то, по крайней мере, индифферентными к религии; многие же были открытыми атеистами — последователями Тома Пейна[210], о котором Эрнест только сейчас впервые услышал; впрочем, с такими он никогда не встречался и не общался.