Но его труды, даже независимо от их ценности в денежном выражении, составили ему прочное имя в литературе. Так Галлион[119], вероятно, полагал, что его слава будет зиждиться на его трактатах по естествознанию; мы ныне черпаем их содержание у Сенеки, с которого он их скомпилировал; по нашим сведениям, они могли содержать полную теорию эволюции, но они до нас не дошли, и бессмертие пришло к Галлиону оттуда, откуда он меньше всего на свете его ожидал, и по причине, которая меньше всего польстила бы его тщеславию. Он обрёл бессмертие потому, что не обратил должного внимания на самое видное из всех движений, с которыми когда-либо соприкасался (желаю всем желающим обрести бессмертие поучиться на его примере и не поднимать так много шума по поводу самых видных движений); и так же доктор Скиннер, если и обретёт бессмертие, то это, скорее всего, произойдёт по совсем другой причине, чем та, которую он так любовно лелеял в своём воображении.

Может ли такому человеку прийти в голову, что на самом деле он зарабатывает деньги тем, что развращает юношество; что кормящая его профессия — выдавать чёрное за белое в глазах тех, кто ещё слишком юн и неискушён, чтобы уметь его разоблачить; что он утаивает от тех, кого берётся учить, самую сущность аргументации — а ведь чтобы научиться аргументировать, они вправе полагаться на добросовестность того, кто по смыслу своей профессии должен быть правдивым; что он — просто необузданный полуиндюк, полугусак, который своей замшелой, жёлчной физиономией и кулды-мулдыкающим голосом может запугать робкого, но задаст стрекача, наткнувшись на сильного; что его «Размышления об апостоле Иуде» на самом деле от начала до конца содраны из разных мест без ссылки на источники и не заслуживают даже презрения, когда бы не вера столь многих людей в то, что они написаны честно? Может быть, только миссис Скиннер могла бы поставить его на место, если бы дело того стоило; но она была слишком занята ведением хозяйства и заботами о том, чтобы мальчиков хорошо кормили и ухаживали за ними в болезни — в чём, кстати сказать, вполне преуспевала.

Эрнест был наслышан страшных рассказов о нраве доктора Скиннера и об издевательствах, которые младшим мальчикам в Рафборо приходилось терпеть от старших. К тому времени он уже натерпелся сполна, и перспектива ещё худших тягот, какого бы рода они ни были, ему отнюдь не улыбалась. Когда выезжали из дома, он ещё крепился, но когда ему сказали, что Рафборо уже недалеко, он, увы, разревелся. Отец и мать были с ним — они ехали в собственной карете; железная дорога тогда ещё до Рафборо не дошла, и те сорок миль, что отделяли его от Бэттерсби, легче всего было преодолеть именно так.

Заметив, что он плачет, мать почувствовала себя польщённой и приласкала его. Она сказала, что понимает, как грустно ему расставаться с таким счастливым семейством и жить среди людей, которые, хотя и будут, конечно, очень хорошо к нему относиться, а всё же никогда, никогда так исключительно хорошо, как его дорогие папа и мама; и, однако же, если говорить правду, она сама заслуживает гораздо большего сочувствия, чем он, ибо расставание причиняет ей больше страданий, чем, конечно, ему, и прочая, и прочая; Эрнест же, когда ему сказали, что его слёзы — это слёзы печали от расставания с домом, принял такое объяснение на веру и до истинной их причины доискиваться не стал. Подъезжая к Рафборо, он взял себя в руки и встретил доктора Скиннера довольно спокойно.

По прибытии они сели за ленч с доктором и его супругой, и затем миссис Скиннер провела Кристину по комнатам и показала, где будет спать её мальчуган.

Что бы ни говорили мужчины по поводу исследований человеческого рода, женщины твёрдо верят, что наиболее достойным объектом исследований для рода женского является женщина. Кристина была настолько поглощена исследованием миссис Скиннер, что ни на что другое её внимания уже не хватало; подозреваю, что и миссис Скиннер очень внимательно приглядывалась к Кристине. Кристина была очарована, как и всегда при новом знакомстве, ибо находила в новых знакомых (как и все мы, вероятно) нечто соприродное кресту; миссис же Скиннер, могу себе представить, повидала на своём веку столько кристин, что никаких новых откровений данный конкретный экземпляр в её сознание не привнёс; мне кажется, её личное мнение отражало авторитетное суждение одного известного директора школы, который сказал, что все родители — кретины, и особенно матери; впрочем, она была сама любезность и без конца расточала улыбки, что Кристина с удовольствием проглотила как дань именно ей, Кристине, ни для какой другой мамаши не доступную.

Тем временем Теобальд с Эрнестом находились с мистером Скиннером в библиотеке — комнате, где экзаменовали новеньких, а стареньким устраивали нагоняи и экзекуции. О, если бы стены этой комнаты умели говорить, о каких глупостях и жестокостях они бы порассказали!

Как и у всех других домов, у дома мистера Скиннера был свой особый запах. В библиотеке преобладал запах юфти, но наряду с ним там отдавало чем-то вроде аптеки. Этот аромат доносился из расположенной в углу небольшой лаборатории, одного обладания которой вкупе с небрежно оброненными в разговоре словечками «карбонат», «гипосульфит», «фосфат» и «валентность» было достаточно, чтобы даже самых заядлых скептиков убедить в том, что доктор Скиннер глубоко образован в химии.

Замечу в скобках, что доктор Скиннер баловался очень многими вещами, в том числе и химией. Это был человек множества малых познаний, каждое из которых опасно. Помню, Алетея Понтифик со свойственным ей ехидством сказала мне, что он напоминает ей Бурбонских принцев по их возвращении из ссылки после битвы при Ватерлоо, только с точностью до наоборот: те ничему не научились и ничего не забыли, а доктор Скиннер научился всему и всё забыл. Мне же в этой связи сейчас вспомнилось ещё одно из её ехидных высказываний о докторе Скиннере. Она как-то раз сказала мне, что он обладает кротостью змеи и мудростью голубки[120].

Но вернёмся в библиотеку. В ней висел над камином поясной портрет самого доктора Скиннера работы Пикерсгилла Старшего, чьи достоинства доктор Скиннер одним из первых оценил и затем пропагандировал. Других картин в библиотеке не было, зато в столовой находилась прекрасная коллекция, которую собирал со свойственным ему вкусом сам доктор. Впоследствии он существенно её пополнил, и когда, много позже, она пошла с молотка у Кристи[121], в ней обнаружилось немало поздних и наиболее зрелых работ Соломона Харта, О’Нила, Чарльза Лендсира и множества других недавних наших академиков, имена которых мне сейчас не вспомнить. Так было собрано вместе и выставлено на обозрение публики много работ, которые в своё время привлекли внимание на выставках в Академии и последующая судьба которых возбуждала некоторое любопытство. Цены, за которые они пошли, вызвали разочарование душеприказчиков, но такие вещи, в конце концов, сильно зависят от игры случая. Некий беспринципный репортёр разругал коллекцию в одном известном еженедельнике. Кроме того, незадолго до этого на рынок была выброшена большая партия картин, так что на данном аукционе чуть не разразилась паника — как реакция на царившие ранее высокие цены.

Стол в библиотеке был завален книгами; между ними в беспорядке валялись рукописные страницы — вероятно, упражнения и экзаменационные листы учеников. Комната вообще производила гнетущее впечатление — как царившим в ней беспорядком, так и атмосферой учёности. Входя в неё, Теобальд с Эрнестом споткнулись о край большой дыры в турецком ковре, и поднявшаяся при этом пыль показала, как давно его не выбивали. Необходимо отметить, что вины миссис Скиннер тут не было никакой: сам доктор предупредил, что если кто тронет его бумаги, это будет смерти подобно. У окна стояла большая клетка с парой диких голубей, от чьего жалобного воркованья помещение делалось ещё более унылым. Стены от пола до потолка были уставлены книжными полками, и книги на каждой стояли в два ряда. Это было ужасно. На заметнейшем из заметных мест самой заметной полки стоял ряд роскошно переплетённых томов, озаглавленных «Труды Скиннера».