Не слишком много вращаясь в обществе, она, тем не менее, свела знакомство с большею частью сколько-нибудь заметных в литературных, художественных и научных кругах персон, и надо удивляться, как высоко ценили они её мнение, несмотря на то, что сама она никогда не пыталась в чём-нибудь себя проявить. Она могла бы писать, если бы пожелала, но ей больше нравилось наблюдать и воодушевлять других, чем заниматься самовыражением. Может быть, потому и относились к ней так хорошо литераторы, что она не писала.
Я, как она прекрасно знала, всегда хранил ей преданность; захоти она, и у неё набралось бы обожателей ещё с пару десятков, но она отваживала всех и поносила институт брака, как мало кто из женщин, разве что те, у кого есть приличный независимый доход. Однако, заметим, она никогда не поносила мужчин, а только брак как таковой, и, сама живя так, что самый строгий ревнитель нравственности не нашёл бы, в чём её упрекнуть, всегда — в допустимых рамках приличий — рьяно вставала на защиту тех представительниц своего пола, которых общество решительнейшим образом осуждало.
В смысле религии она была, думается мне, настолько либеральных взглядов, насколько может быть человек, редко задумывающийся о таких вещах. В церковь она ходила, но не любила тех, кто выставлял напоказ хоть свою религиозность, хоть неверие. Помню, она как-то урезонивала одного философа прекратить свои нападки на религию, а вместо этого взять и написать роман. Философу этого не очень хотелось, и он принялся пространно рассуждать о том, как важно показать людям, насколько глупо то, во что они якобы верят, а на самом деле притворяются. Она улыбнулась и, потупив глаза, сказала: «Разве у них нет Моисея и пророков? Пусть слушают их»[136]. Но она и сама порой позволяла себе нечестивое словечко и как-то раз показала мне заметку на полях своего рукописного молитвенника в том месте, где рассказывается о путешествии в Еммаус с двумя учениками, как Христос сказал им: «О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать ВСЕМУ, что предсказывали пророки»[137]. Слово «всему» было выделено печатными буквами.
Почти не общаясь со своим братом Джоном, она поддерживала близкие отношения с Теобальдом и его семейством и раз в пару лет приезжала к ним на несколько дней погостить. Алетея всегда старалась хорошо относиться к Теобальду и по мере возможности быть его союзником (ибо только эти двое были в семье «наши», а все остальные — «ваши»), но из этого ничего не получалось. Я полагаю, что она поддерживала отношения с братом главным образом затем, чтобы держать в поле зрения его детей, и если они окажутся хороши, что-нибудь для них сделать.
Пока мисс Понтифик гостила в Бэттерсби в те стародавние времена, детей не били и уроки задавали полегче. Она сразу увидела, что они перегружены занятиями и несчастны, но как далеко заходил угнетавший их режим, не могла даже догадываться. Она понимала, что её вмешательство на этом этапе ни к чему не приведёт, и мудро воздерживалась от лишних вопросов. Её время придёт, если вообще придёт, когда дети не будут больше жить под родительским кровом. В конце концов, она решила, что ни Джои, ни Шарлотта её не интересуют, а вот к Эрнесту надо приглядеться как можно внимательней, чтобы изучить его нрав и способности.
И вот теперь он уже полтора года как учится в Рафборо, ему почти четырнадцать лет, и его характер уже начинал формироваться. Тётушка не видела его некоторое время и, подумав, что коли уж разрабатывать эту жилу, так прямо сейчас, лучшего времени не найти, решила отправиться в Рафборо под каким-нибудь достаточно благовидным для Теобальда предлогом, а там, имея возможность провести с племянником несколько часов один на один, попробовать узнать его поближе. Итак, в августе 1849 года, когда Эрнест только начинал своё четвёртое полугодие в Рафборо, к порогу доктора Скиннера подкатил кеб с мисс Понтифик, каковая испросила для Эрнеста разрешение поужинать с нею в гостинице «Лебедь». Она письмом предупредила Эрнеста о своём приезде, и он, конечно, находился в состоянии напряжённого ожидания. Они не виделись долго, и поначалу он очень стеснялся, но скоро природное добросердечие тётушки его раскрепостило. Ей всегда и во всём нравилась молодость, и к нему она сразу же почувствовала симпатию, хотя внешне он не так располагал к себе, как ей бы хотелось. Как только они вышли со школьного двора, она повела его в кондитерскую и позволила выбирать всё, что он захочет. Эрнест сразу почувствовал, что она выгодно отличается даже от его тётушек мисс Оллеби, которые так к нему милы и добры. Но мисс Оллеби ведь очень бедны; для них шесть пенсов — что шесть шиллингов для тёти Алетеи. Где же им тягаться с той, кто, если захочет, может откладывать из своего дохода вдвое больше, чем они, бедные женщины, могут позволить себе потратить!
У мальчика, если его не осаживали, вертелось на языке многое, и Алетея подбадривала его, позволяя болтать обо всём, что только придёт в голову. Он всегда с большой охотой доверялся всякому, кто хорошо к нему относился; понадобилось много лет, чтобы научить его в этом смысле известной осторожности, — да и то я сомневаюсь, чтобы он когда-либо научился ей в должной мере; и вот теперь он совершенно выделил тётушку из компании папы и мамы и всех остальных: с этими-то его природный инстинкт именно заставлял его держаться настороже. Если бы он знал, как много для него самого зависело в эти минуты от его поведения, он, может быть, играл бы свою роль менее успешно.
Тётушка выкачала из него столько подробностей о его домашней и школьной жизни, что это вряд ли понравилось бы папе с мамой, а он и не догадывался, что подвергается хитроумному допросу. Она вызнала от него о счастливых воскресных вечерах и о ссорах с Джои и Шарлоттой, но никаких суждений не высказывала, ни на чью сторону не становилась и воспринимала всё как нечто вполне естественное. Как и все мальчики в школе, он умело изображал доктора Скиннера и, разнежась от ужина и несколько окосев от пары рюмок хереса, порадовал тётушку образчиками докторских манер, фамильярно называя его Сэмом.
— Сэм, — сказал он, — несносный старый дурень.
Херес, херес развязал ему язык! Ибо, кем бы ни был доктор Скиннер, для мастера Эрнеста он был объективной реальностью, перед лицом которой у него душа уходила в пятки. Алетея улыбнулась и сказала:
— Я не должна на это ничего отвечать, так?
— Пожалуй, не надо, — ответствовал Эрнест и стушевался. Через какое-то время он отпустил несколько заплесневевших от частого употребления мелких замечаний, которые подхватил у кого-то, считая вполне корректными, чем и продемонстрировал, что даже в таком раннем возрасте Эрнест верил в Эрнеста до смешного абсурдной верой. Тётушка не судила его строго, да и как она могла — она ведь понимала, откуда этот снобизм; но, видя, что язык у него развязался сверх меры, больше уже хересом не угощала.
Окончательно завоевал он свою тётушку после ужина. Тогда обнаружилось, что он, как и она, страстно любит музыку, и тоже самого высокого класса. Он знал на память и напевал и насвистывал для неё всевозможные мелодии из великих композиторов, чего от мальчика его возраста ожидать трудно. Было очевидно, что в нём срабатывает чистый природный инстинкт, ибо музыка в Рафборо никак не поощрялась. Не было во всей школе мальчика, кто бы любил музыку, как он. Он объяснил ей, что выучился всему этому у органиста в церкви святого Михаила, когда тот репетировал в будни по вечерам. Проходя мимо церкви, он раз услышал, как гудит во все свои лёгкие орган, и прокрался внутрь, а затем и на хоры. Со временем органист привык к этому постоянному слушателю, и они подружились.
Вот тут-то Алетея и решила, что этот малыш стоит того, чтобы над ним потрудиться. «Он любит великую музыку, — подумала она, — и он ненавидит доктора Скиннера. Хорошее начало». Вечером, когда она отослала его обратно в школу с совереном[138] в кармане (а он надеялся всего на пять шиллингов), она была уверена, что не переплатила, ибо овчинка стоила много, много дороже выделки.
