— Что же ты молчишь? — спросила ее Стрельникова.

— Вы меня простите, Соня, но я не считаю себя воровкой. И потом, с вашей философией я не согласна. Еще раз я повторяю вам, что меня оклеветали, и я вам клянусь, что моя комсомольская совесть чиста.

Софья захохотала и обняла Ольгу.

— Знаешь, почему ты полюбилась мне?

— Почему? — с дрожью в голосе спросила Ольга.

— Уж больно ты походишь на мою сестренку. Вот смотрю я на тебя и вижу: она, Наташенька, и глаза такие же синие, и волосы те же, и даже голос у вас одинаковый… Где она сейчас — не знаю.

Заметив, что рябая засыпает, Софья ловким движением вытащила из ее кармана пачку папирос и положила к себе за пазуху.

— Не удивляйся, девочка, это рефлекс. Проснется, я ей отдам. Боюсь здесь дисквалифицироваться. Хочешь научу?

— Нет, нет!.. — замахала руками Ольга.

— Ну ладно, если нет у тебя денег, то постараюсь сделать для тебя бесплатную услугу. Знай, что благородней вора нет на земле человека. — И, повернувшись в сторону, где за картами на нарах сидела группа женщин, она властно проговорила: — Эй, вы, Мытищи! Смотрите, как сейчас буду разговаривать с соседней камерой. Пригодится.

Группа женщин прекратила игру. Все повернулись к Софье, которая встала с нар, сладко потянулась и, бросив щелчком папиросу так, что она прилипла к потолку, прикурила новую.

— Как звать твою подружку?

— Лиля.

— Фамилия?

— Мерцалова.

— Кличка есть?

— Нет.

В камере стояла тишина. Софья прошла в угол, сняла с ноги ботинок и несколько раз ударила им по водопроводной трубе, которая вела в соседнюю камеру. Ей ответили тройным стуком.

— Это пока еще настройка. Вызов на разговор. Теперь начнем беседу. — И она снова сделала две очереди ударов каблуком ботинка, потом, после некоторой паузы, принялась выстукивать какие-то сигналы.

Так продолжалось несколько минут.

Когда из соседней камеры донеслись приглушенные ответные удары по трубе, Стрельникова достала из бокового карманчика халата карандаш с блокнотом и принялась что-то записывать.

Ольга чувствовала, как учащенно бьется ее сердце. В эту минуту ей казалось, что там, за толстой тюремной стеной, в соседней камере томится Лиля, и вот сейчас, узнав, что ее запрашивает подруга, она шлет ей весточку о себе.

Вскоре стук прекратился. Софья обвела притихшую камеру властным взглядом и строго произнесла:

— В соседней Мерцаловой нет. Сейчас передам им, чтобы слали сигнал дальше, до тех пор, пока он не дойдет до камеры, где сидит твоя подруга.

И снова каблук грубого ботинка бился о водопроводную трубу. Неровные, с перебоями, удары болезненно отдавались в сердце Ольги. Теперь Софья казалась ей еще опасней и неотразимей со своей законченной испорченностью и большим тюремным опытом.

— А теперь будем ждать. Минут через двадцать-тридцать должен прийти ответ. Только знай, что бесплатно такие вещи не делаются. Когда придут к тебе на свиданку, скажи, чтоб принесли деньги. Поняла?

— Хорошо, я скажу, — покорно ответила Ольга.

Загремела тяжелая дверь. Все тот же надзиратель с двумя рядами орденских колодок на кителе вызвал Ольгу к следователю. За третий день ее вызывают на допрос второй раз.

Длинные лабиринты коридоров. За спиной тяжелые шаги конвоира и окрики: «Налево», «Направо», «Прямо», «Остановитесь».

А вот и комната следователя. Ольге указали на грубую табуретку.

— Садитесь.

Ольга села. Теперь за столиком сидел другой человек. Этот с виду был более внушителен и уверен, чем первый, с палочкой, на протезе. «Наверное, начальник», — мелькнуло в голове Ольги, и она, не спуская глаз со следователя, ждала вопросов.

Допрашивать Ольгу приехал сам Богданов. Он спрашивал ее то же самое, что вчерашний следователь: брала ли она деньги от Фридмана и Шарапова, знала ли она о их преступных махинациях… И много, много других вопросов. На все эти вопросы Ольга, как и вчера, отвечала отрицательно. Только смутилась, когда Богданов спросил ее в упор:

— Но вы же знали, что пробивали чеки за товар, который продается где-то в другом месте, по спекулятивной цене?

— У меня была однажды такая догадка, но я боялась об этом сказать, я думала…

— Что вы думали? — Богданов поспешно записывал ответы Ольги.

— Я думала, что эти товары продаются в рыночных палатках, где нет кассовых аппаратов. Однажды я спросила об этом Анурова, он обрезал меня и сказал, что это не моего ума дело. Сослался на план, который нужно выполнять.

— А почему он на вас цыкнул? Почему вы не пожаловались на его произвол в профсоюз, в комсомольскую организацию? Наконец, в райторготдел?

— Я его боялась.

— Почему?

— Однажды я нарушила дисциплину, и он меня… простил.

— Чем вы нарушили?

— Я взяла из своей кассы на несколько часов казенные деньги, а тут, как на грех, деньги задержали подвезти, а их нужно было сдавать в центральную кассу.

— Зачем вы взяли казенные деньги?

— Я об этом говорила вчера следователю на первом допросе. Мне были нужны деньги по личному делу. Я хотела их вернуть через несколько часов так, чтоб никто не знал.

— Что это за личная нужда? Здесь вы можете и должны говорить все. — Слово «должны» Богданов произнес с каким-то особенным акцентом. — И чем чистосердечней и искренней будут ваши показания, тем легче будет ваша участь. При написании обвинительного заключения прокуратура учитывает искренность подследственного и его покаяния. Тем более на это обращает внимание суд.

— Мне не в чем раскаиваться, товарищ следователь, — твердо ответила Ольга.

— Так зачем же вам потребовались деньги: на наряды, на аборт, на то, чтоб погасить просроченные долги?..

От этого вопроса щеки Ольги заалели, голова ее низко склонилась. Она ничего не ответила.

— Может, тут была какая-нибудь романтическая история? Может быть, вас обманул какой-нибудь хлюст, а сейчас, когда вы угодили за свою доброту в тюрьму, он похихикивает в кулак и даже вычеркнул вас из списка своих знакомых? Что ж вы молчите? Говорите же. Я искренне хочу помочь вам, но вы сами себе вредите. Вы так молоды, у вас еще все впереди. Вам нужно только обо всем искренне рассказать следствию и до конца признать свои ошибки.

Ольга вспомнила свою соседку по камере, Виситу, и ее историю с казенными деньгами, на которые она купила себе шубку. Ей оставалось одно из двух: или сказать всю правду или солгать. Но сказать правду — это значит бросить тень подозрения на Дмитрия, который не знает всей истории с деньгами. Тем более, за последний месяц Ольга догадывалась, что у него не совсем хорошо складываются отношения с начальством. А потом… Потом разве ей станет легче оттого, что своим чистосердечным признанием она причинит боль совершенно неповинному в ее оплошности человеку? Какое дело следователю до ее романтических и интимных тайн? Ведь не отказывается же она, что брала деньги? Она об этом написала в объяснительной записке. Что же от нее они еще хотят? Вывернуть наизнанку ее сердце? Заглянуть в его самые сокровенные тайники, а потом с протокольной скрупулезностью будут об этом писать и говорить всюду: на новых допросах, на суде… И этот взгляд следователя… Почему он такой холодный и такой желчно-колкий? Почему он так равнодушно зевнул, когда уверял ее в своем искреннем желании облегчить ее судьбу? Нет, такому лицу нельзя верить. Так, по крайней мере, показалось Ольге.

— Когда вы писали объяснительную записку, то в личной беседе с директором магазина, гражданином Ануровым, вы заявили, что деньги вам срочно понадобились для того, чтобы купить курортную путевку своему другу. Он в это время был болен.

Ольга твердо посмотрела в крохотные зрачки прокурора и ответила:

— Чего вы от меня хотите?

— Искреннего признания.

— В чем?

— Для кого вы покупали курортную путевку на казенные деньги?

Теперь уже в Ольге заговорила женщина, которую хотят унизить в ее самых чистых и возвышенных чувствах.

— Вы перешли грань официального допроса и вмешиваетесь в мою личную жизнь. Больше я не желаю отвечать на этот вопрос.