Внешне Богданов был спокоен, но где-то в глубине его маленьких зрачков кипела досада. Его раздражало, что он так долго возится с девчонкой, которая, как он полагал, должна на пятой минуте разрыдаться и выложить все, что у нее на душе.

— Спрашиваю в последний раз: зачем вам потребовались деньги? — раздраженно спросил Богданов.

Вновь перед глазами Ольги встал образ Виситы, и она решила солгать. Причем делала она это с легким сердцем, чувствуя какое-то удивительное облегчение от этой лжи.

— Я хотела купить себе шубу. Мое пальто было старенькое, и мне стыдно стало в нем ходить.

— А Анурову вы сказали совсем другое.

— Я уже не помню, что я ему говорила тогда.

Богданов встал, прошелся по комнате и снова сел за маленький следовательский стол.

— Подумайте, гражданка Школьникова, может быть, на этот вопрос вы ответите по-другому. Я еще не записал в протокол ту ложь, которая вам может очень повредить. А правда, та правда, которую вы так упрямо скрываете, вас спасет. Ведь следствию известно, что на эту ошибку вас толкнуло благородное побуждение. Вы спасли жизнь любимого человека, который впоследствии мог оказаться подлецом. Об этом заявил и Ануров, об этом же говорила Мерцалова.

— Вы говорите неправду! — вспыхнула Ольга и даже несколько приподнялась с табуретки. — Лиля этого никогда не скажет! Я ее знаю. — И Ольга твердо верила, что Лиля ни за что не скажет о сердечной тайне своей подруги.

Богданов сидел с поджатыми губами и чиркал на клочке бумаги уродливую карикатуру.

— Так что же: шуба или курортная путевка? Ложь или правда?

— Шуба! — спокойно ответила Ольга и вызывающе-горделиво подняла голову.

Богданов помолчал, потом тихо, стараясь быть проникновенным, заговорил:

— Скоро вас будут судить. На сегодняшнем допросе вы сами подрубили под собой сук. Для ясности я вам приведу один простой пример. За рулем сидит пьяный шофер. Он уже успел нарушить правила уличного движения, ему свистит орудовец и хочет задержать его. Но шофер скрывается и, чтобы замести следы, решил кривыми переулками улизнуть от наказания. Скрываясь, в горячке и растерянности он сбивает человека, наносит ему телесные повреждения. Здесь он уже совершает преступление. Такого шофера судят и дают ему десять-пятнадцать лет тюрьмы. Но могло бы быть все по-другому. Он не совершил бы преступления, если бы остановился по первому знаку орудовца. — Богданов встал из-за стола и подошел к окну. — А вот другой пример. Представьте себе, на шоссе выскочила с мячом девочка. Выскочила и чуть не попала прямо под колеса идущей на полном ходу машины. Шофер резко тормозит, пробует отвернуть машину, но дорога оказалась скользкая. Переднее колесо с силой ударяется о бруствер панели, машина переворачивается и сбивает идущего по тротуару человека. Шофер жив и здоров. Он трезв. На нем нет лица. А человек лежит на тротуаре, он мертвый. Как вы думаете — здесь другая картина? Кто несет больше ответственности перед законом: первый шофер, о котором я вам говорил, или второй?

Ольга молчит.

— Так вот, если бы вы сегодня сказали правду о тех казенных деньгах, которые вы брали год назад из кассы универмага, чтобы спасти человека, — суд посмотрел бы на это одними глазами. Вы бы расположили его к себе. Если же вы будете доказывать, что государственные деньги были похищены…

— Почему похищены? — встрепенулась Ольга.

— Да, да, похищены, суд это так и квалифицирует! Нет вам никаких скидок, и нечего вам ждать смягчающих вину обстоятельств. Наоборот, это только будет раздражать членов суда. Подумайте еще раз хорошенько, и вот вам ручка, можете своей рукой внести в протокол допроса все дополнения и исправления. — Богданов пододвинул на край стола протокол и авторучку.

Потупившись, Ольга сидела молча. Что она еще могла добавить? В голове ее все кружилось, и то, что несколько минут перед ней вырисовывалось и осознавалось отчетливо, теперь дробилось и лишалось ясного смысла и значения. Единственным желанием ее было — скорей бы кончался этот нудный допрос, который подтачивал в ней последние силы и все больше и больше пугал ее!

— Пишите же, не будьте наивной! — настаивал Богданов.

— Мне нечего писать. Я уже все сказала.

— Тогда на этом допрос закончен. У вас есть еще время подумать о том, что курортная путевка будет для вас спасительной. Шуба вас погубит.

В камеру Ольга вернулась совсем разбитая. По телу ее проходили токи болезненной слабости, ноги в коленях дрожали. Села на нары так, как в детстве любила сидеть на большой лавке у стены и болтать ногами. Она всеми силами старалась понять одно: правильно ли поступает она или в самом деле губит себя ненужным запирательством? А что, если все рассказать следователю? Ведь и в самом деле — в чем она виновата, если, рискуя, решила помочь попавшему в беду любимому человеку? А потом, неужели Лиля и вправду все рассказала на допросе?

Ольга вздрогнула, когда к ней подошла Софья Стрельникова и положила на ее плечо свою сильную тонкую руку. Она протянула Ольге клочок бумажки, на котором карандашом было написано:

«Я в семнадцатой камере. Чувствую себя хорошо.

О деньгах ничего не знаю. Лиля».

Ольга скомкала записку и прижала ее к груди. Ей было радостно оттого, что даже здесь, в тюрьме, Лиля верна их дружбе и ничем не запятнала ее любовь к Дмитрию. Но тут же, через какую-то минуту, другая волна захлестнула ее разум и сердце. Жалость к себе. К своей несчастной доле, которую до конца понимает и разделяет единственный человек на свете — это Лиля. И снова острый приступ отрешенности от жизни тяжелым камнем навалился на плечи, сдавил грудь. Ольга повалилась на нары и заплакала. Теперь ей было все равно, что ожидает ее: год или десять лет заключения.

Дождавшись, когда приступ рыданий стихнет, Софья Стрельникова подошла к Ольге и потрепала ее за плечо.

— Хватит, хватит… Побереги слезы на будущее, а то выплачешь все сразу, и ничего не останется. Я вот сейчас рада бы поплакать, да не могу, нет их, слез-то.

Ольга, всхлипывая, вытерла рукавом грубого халата слезы и повернула лицо к Софье.

— А ты знаешь, Соня, что я сейчас почувствовала?

— Что, детка?

— Я уверена, что меня скоро выпустят на волю, да еще извинятся передо мной.

— Что ж, это хорошо, если ты так уверена, — отозвалась Софья Стрельникова и о чем-то задумалась. Потом рассеянно проговорила: — Мне тоже кажется, что тебя, Ольга, освободят. Сегодня я верю тебе, что ты ни разу в жизни не украла. Не знаю, почему, но верю… Вчера этого не было, не верила.

В эту минуту на противоположной стене светло-золотистым сполохом вспыхнул разграфленный квадрат: это через тюремную решетку окна из-за облаков хлынуло в камеру весеннее солнце.

Ольга смотрела на косые золотистые квадратики солнца и чувствовала, как в груди ее гулко и учащенно бьется сердце. Даже захватило дух. Вся она в эту минуту была до краев затоплена верой в то, что перед правдой и солнцем не устоят ни мерзкая ложь, ни черные тучи.

— Смотри, смотри, солнце! — восторженно воскликнула она, теребя за рукав Стрельникову.

На щеках Стрельниковой пробился нежный румянец. Она, как и все в камере, зачарованно смотрела на огненную дрожь солнечных зайчиков на стене и ничего не могла сказать.

На нарах перестали играть в карты.

Стрельникова вскинула голову и прислушалась: из соседней камеры доносились металлические стуки. Потом быстро слезла с нар, на ходу вытащила из грудного кармана блокнот с карандашом.

Все в камере замерли, наблюдая, как Софья что-то записывала.

Так продолжалось минут пять. Потом стуки замерли. Стрельникова сняла с ноги ботинок и несколько раз ударила каблуком по водопроводной трубе. И снова обулась.

Повернувшись к нарам, она посмотрела на Ольгу и улыбнулась.

— Тебе. Слушай!

И камера, затаив дыхание, слушала.

Софья Стрельникова читала проникновенно, с расстановкой:

«Милая Оля! Не вешай голову, держись! Правда победит. Мы невиновны. Твоя Лиля».