Вскоре над могилой вырос коричневый глиняный холмик. Могильщики возложили на него венки. Здесь не было человека, который подавал бы команды и руководил церемонией похорон. Все получалось как-то само собой, стихийно, по неистребимо живущему в крови каждого славянина наитию, которое определяет в минуты горя всему свой черед и меру. Кое-кто из мужчин стал надевать шапки. Женщины, вздыхая, тихо переговаривались. Кто-то стал потихоньку подвигаться к тропинке, ведущей к кладбищенским воротам.

С плиты соседней могилы Лиля наблюдала за Струмилиным и за Таней. Все, кроме нее, имели право быть рядом с ними, только не она, не Лиля, для которой, может быть, эти два человека были всех дороже.

Как побитая, шла она в хвосте процессии, плывущей к воротам кладбища. А когда все вышли за арку, Лиля незаметно свернула в тихий пустынный переулок.

Пахло снегом и, как показалось Лиле, восковыми свечами. На углу небольшой лавки она прочитала вывеску: «Цветы». Вошла. Стены магазина были увешаны надгробными венками. На полу и на подоконниках стояли белые плетеные корзины с печальными гортензиями. Лиля отогрела о теплую батарею замерзшие руки. На оставшиеся деньги купила корзину цветов. Вышла на улицу и медленно побрела в сторону кладбища. Могильщики, которые полчаса назад зарыли жену Струмилина, сидели у покосившейся часовенки, разложив на газете хлеб и колбасу, разливали по стаканам водку. Мужчина с хищноватым оскалом встретился взглядом с Лилей и что-то сказал своему партнеру. Слов его Лиля не разобрала, но по выражению лица говорившего поняла: по ее адресу было сказано что-то резкое, грубое.

Корзину с цветами Лиля поставила у подножия могилы. Несколько минут постояла в молчании.

На самом донышке души нет-нет да и вспыхивала теплыми искрами смутная, пока еще неведомая надежда. «Ну кто, кто ему заменит ту, на которую он молился? О, если б он не оттолкнул! Я бы любила его, как брата. Его дочери я стала бы матерью… Услышь меня, родной!..»

Воскресенье Шадрин с утра до вечера провел в Ленинской библиотеке. Пришлось долго повозиться в архиве, перевернуть груды контрольных талонов, чтобы, наконец, к полудню, добраться до требований Баранова, которые он заполнял, находясь на свободе.

То, что узнал в этот день Шадрин, его потрясло: все книги, выписанные Барановым, были по психиатрии. Французские ученые Porot, Fribourg Blang, Mairet, виднейшие немецкие психиатры Klineberger и Крепелин, известные русские ученые Корсаков, Краснушкин, Бунеев, Осипов, Фелинская… Каких только авторов здесь не было! За полмесяца Баранов познакомился с множеством сборников по судебной психиатрии. Кое-где на полях книг встречались карандашные пометки, сделанные рукой Баранова. Некоторые абзацы были особо подчеркнуты тем же карандашом. На полях стояли пометки: «Выписать».

Сомнений не было: Баранов симулирует. «Но как искусно, как тонко и профессионально неуязвимо симулирует!» — подумал Шадрин. Он вздрогнул, когда в глубине читальни, расколов устоявшуюся академическую тишину, пронзительно прозвенел звонок. Во всем зале осталось только три человека. Дежурная бросала в его сторону из-за своей стойки предупредительные взгляды («Уже пора домой!»), а Шадрин никак не мог оторваться от книг, которые читал Баранов.

Когда вышел на улицу — в голове все смешалось. Имена известных психиатров, анамнезы, диагнозы, медицинские заключения, описанные случаи из клинической практики врачей-психиатров — все это вихрилось, путалось хаосом. И лишь одна мысль то и дело выныривала из этого нагромождения еще не устоявшихся понятий и зримых картин: «Симулирует. Гениально симулирует!»

На второй день рано утром Шадрин сидел за столиком в своем кабинете и составлял план дополнительного расследования дела Анурова и тройки. Он поспешно записывал:

1) Немедленно перевести Баранова из психобольницы в Институт судебной психиатрии. Необходима квалифицированная экспертиза. Такой волк обведет доверчивых врачей в больнице, как ягнят.

2) Как только Баранова переведут в институт на экспертизу, немедленно сообщить врачам-экспертам то, что Баранов в течение двух недель (почти весь отпуск) просидел в читальне Ленинской библиотеки, занимаясь психиатрией. Указать книги и сборники, которые он читал.

3) Еще раз хорошенько проверить версию — почему Ануров, Шарапов и Фридман так усиленно сваливают 80 % вины на Баранова? Может быть, потому, что он «душевнобольной»? Не было ли предварительного сговора этой ловкой тройки с Барановым, который добровольно взвалил на себя тяжелую и мучительную ношу симулянта, надев маску душевнобольного?

4) Повторно (под этим углом) допросить Фридмана и Шарапова.

Закончив писать, Шадрин позвонил в больницу, где лежал Баранов. Его интересовало состояние здоровья подследственного. Однако, к великому удивлению Шадрина, дежурный врач сообщила, что Баранова с диагнозом шизофрении выписали в субботу.

— Как выписали?! — возмущенно прокричал он в трубку, еле сдерживая себя, чтобы не сказать, какую позорную и непростительную ошибку они допустили. — Кто дал такое распоряжение?

Дежурный врач ответила, что Баранова выписали с разрешения главного врача и прокурора района Богданова сразу же, как только комиссия дала свое заключение о его заболевании.

— Но он же тяжело болен! Можно ли выписывать человека в таком состоянии? — не унимался Шадрин, теперь уже несколько изменив тактику в разговоре.

На это дежурный врач сообщила, что больного Баранова выписали на поруки жены, что лечение он будет проходить амбулаторно, у районного психиатра.

На этом разговор закончился. Шадрин ходил по кабинету и нервно курил. «Да, теперь Баранов на свободе. Теперь лови в поле ветра. На руках у него охранная грамота, для закона он неуязвим… Шизофрения. Представляю, как облегченно вздохнет эта тройка. Теперь они отделаются легким ушибом».

Баранов одним жестом… жестом шизофреника снял с них пятнадцать-двадцать лет лишения свободы.

Шадрин подошел к окну. Он вспомнил: один из советских психиатров писал, что преступники часто прибегают к симуляции душевной болезни. Он даже сделал несколько записей в блокноте. Шадрин метнулся к столу и раскрыл блокнот. На одной из страниц было записано: «В 1943 г. Осипов отметил, что по мере развития психиатрии и ее популяризации способы симулирования психозов становятся тоньше и сложнее».

Шадрин был глубоко убежден, что Баранов ловко провел психиатров и теперь похихикивает над ними. Но что делать? Что мог предпринять он, Шадрин, рядовой следователь прокуратуры, когда разговор идет о здоровье человека? Имел ли он моральное право восстать против мнения специалистов и, опираясь на одну лишь интуицию и следовательское чутье, заявить о своих подозрениях в категорической форме? Не посмеются ли над ним? Не сочтут ли его коллеги просто-напросто выскочкой, который от усердия не стоит на месте и бьет копытом, как необъезженный конь?

Ответов на эти вопросы Шадрин не находил.

С этими мыслями он вошел в кабинет к прокурору и обстоятельно доложил о своих подозрениях и соображениях. Показал даже выписки, которые сделал в Ленинской библиотеке.

Богданов слушал Шадрина молча, не перебивая, и, когда тот кончил, он устало вздохнул.

— Все?

— Разве этого мало? — робко возмутился Шадрин. Он ждал, что прокурор похвалит его за старания, за то, что он, не считаясь с собой, пожертвовал во имя дела воскресеньем.

— Все это просто не нужно. Органы расследования имеют дело с людьми здоровыми. Больные — объект врачей. Пусть они и колдуют над Барановым. — Он поднял на Шадрина явно недовольный взгляд. — Вы что — не согласны с медицинским заключением специалистов? Ставите под сомнение диагноз людей, которые этому отдали полжизни?

— Да, не согласен, — твердо ответил Шадрин.

— И что же вы хотите? — мягко спросил Богданов, Шадрин с каждой минутой раздражал его все более и более.

— Я настаиваю, чтобы Баранова направили на квалифицированную судебно-психиатрическую экспертизу.