Много за этот месяц передумал Ануров длинными ночами. Вся его жизнь, день за днем, вставала перед ним и медленно проплывала яркими кадрами киноленты, которая иногда неожиданно обрывалась, но тут же вспыхивала новыми видениями и образами. В этой бесконечно длинной цепи дней, недель, событий Ануров силился найти то звено, с которого началась у него пагубная тропинка, приведшая его в конце концов в тюрьму. И он нашел это печальное звено. Это было два года назад. О, будь проклят тот день, когда он в первый раз не смог отказаться от подарка, который преподнес ему в его кабинете Фридман! Теперь же, когда будущее смутно и мрачно рисовалось за непроглядной серой завесой осенних тягучих дождей и колючей проволоки, он понял, что сделал в его жизни этот угодливый Фридман. Теперь он ненавидел его лютой ненавистью, ненавидел до боязни оказаться рядом, до чувства непобедимого омерзения при воспоминании о нем.

Просьбу Анурова Дмитрий записал дословно. Его показания подтвердил Шарапов. Когда протокол очной ставки был подписан, Шадрин вызвал конвоира и приказал увести Шарапова. Тот встал, склонил перед Ануровым голову и попрощался со следователем.

Последняя просьба Анурова окончательно выбила из колеи Дмитрия. Он не верил своим ушам, он еще не смог как следует разобраться, что же в конце концов случилось. Ясно осознавал только одно: произошло что-то очень ужасное и непоправимое. Неужели он оказался так слеп, что не смог по-настоящему заглянуть в душу Ольги? Неужели она так ловко и так искусно скрывала от него свое истинное лицо? Ведь он ее любит. Он верит в ее чистоту и безукоризненно кристальную честность. До сих пор он был уверен, что она никогда ничего от него не скрывала. Она рассказывала ему о всех своих даже малейших провинностях и ошибках. Она бежала к нему похвалиться пятеркой, полученной на экзаменах. Как маленький ребенок, она плакала, когда у нее не приняли зачет по статистике и предложили позаниматься еще с неделю…

Какое-то внутреннее, не подлежащее контролю разума чувство поднималось со дна его души озлобленным протестом, ему хотелось на мелкие клочья разорвать все протоколы допросов, бить кулаками по столу, выгнать прочь из следственной комнаты Анурова и бежать. Бежать из этой мрачной тюрьмы, в стенах которой находятся сгустки человеческой грязи и пошлости. Бежать к ней, к Ольге. Ничего ей не говорить. Взять ее за руку и снова бежать с ней в лес, туда, где в снеговом убранстве стоят тихие задумчивые сосны в своих серебристо-бархатных нарядах. Бежать туда, где нет коварных и мстительных Богдановых, где нет хитрых, изощренных Ануровых, где нет алчных Фридманов, готовых за деньги продать честь, достоинство, совесть…

Но это была лишь минутная вспышка гнева, застигшая Шадрина врасплох, набросившаяся на него из-за угла. Дмитрий взял себя в руки, перевернул страницу протокола и, стараясь быть внешне спокойным, спросил:

— А раньше вы ничего такого не замечали за Школьниковой? Не было ли у нее каких грешков?

Ануров хотел что-то сказать, но раздумал.

— Говорите же, говорите.

Ануров откашлялся.

— Собственно, был за ней один грешок, но я простил ей его.

— Что она сделала?

— Однажды взяла из кассы казенные деньги.

— Сколько?

— Тысячу двести рублей.

— Когда это было?

Ануров поднял голову и, силясь вспомнить день, когда кассирша Школьникова была уличена в своем проступке, смотрел в потолок.

— Это было, если мне не изменяет память, в конце марта прошлого года.

— Чем вы можете это подтвердить?

— В сейфе моем находится объяснительная записка, в которой Школьникова обстоятельно мотивирует причины этого поступка. — Видя, что следователь перестал писать, Ануров как-то криво и многозначительно улыбнулся. — Чтобы не губить окончательно девушку, уж, пожалуйста, гражданин следователь, не заносите это в протокол.

Своей просьбой Ануров подстегнул Шадрина. Он и не думал скрывать от следствия этот только что сообщенный факт, но, словно уличенный в намерении что-то утаить, поспешно принялся записывать показания подследственного.

— Почему же вы тогда не наказали ее?

— Молода. Неопытна. Зачем губить человека в тюрьме, когда на ошибку его можно указать на свободе?

— Однако вы великодушны.

— От умных людей я слышал, что великодушие не порок.

Ануров смотрел на Шадрина такими глазами, словно он собирался сказать ему что-то очень важное, но никак не решался, не знал, с чего начать. Даже в последний момент, когда за подследственным в комнату вошел солдат-конвоир, чтобы увести его в камеру, Дмитрий продолжал читать на лице его острое желание в чем-то предостеречь, от чего-то оградить. Уже в дверях Ануров остановился и резко повернулся к Шадрину.

— Зря вы, гражданин следователь, впутали в это дело Школьникову. Она прекрасная девушка. Если можно, я могу подписать новый протокол, где не будет стоять ее имени.

— Вы свободны, Ануров! — резко ответил Шадрин и дал солдату знак: немедленно увести.

Что нужно от него этому Анурову? Почему он так смотрит на него своими всевидящими и словно все понимающими колдовскими глазами? Ведь не может же он знать, что Ольга его друг, невеста, почти жена? Никто об этом не знает из товарищей по работе. Да и Ольга — могла ли она посвятить кого-нибудь в святыню их интимных чувств? Ведь она скрытная, серьезная девушка. Не могла же она раззвонить на весь магазин, что ее жених — следователь. Но даже и в этом случае директор универмага узнал бы последним. Нет, Дмитрию просто кажется, что его втянули в какую-то опасную игру, где на карту поставлена не только судьба Ольги, но и его судьба и его честь. Одна смутная догадка сменялась другой. Одно подозрение наслаивалось на другое. И над всем этим хаосом обрывочных мыслей и чувств висела неприглядная, как темень погреба, тревога. «Скорей бы все это кончалось!.. Так дальше нельзя!»

И вдруг перед глазами встала картина: вход в метро, красивая женщина в котиковой шубе, толстый голубой конверт с сотенными бумажками… И слова Ольги: «Их две сестры… Они близнецы… Я видела их однажды вместе, они приходили к директору универмага. Одна из них жена Анурова…»

«Да, но кто же та, другая? Неужели я видел ее полгода назад, когда она приходила в кабинет Богданова? Тетя Фрося сказала, что это его жена… Может ли быть такое совпадение?.. А что, если?..»

Шадрин вышел в коридор. Где-то совсем рядом, в одной из камер, еле теплилась грустная песня:

Длинный, длинный коридор. Угрюмые лица надзирателей, тяжелые низкие двери нумерованных камер. Много-много камер. Кажется, что нет им конца… Каждый шаг, гулко отдаваясь под потолком полутемного коридора, болезненным эхом хлестал по сердцу Шадрина. Не ждал, не думал, не чаял…

И на этот раз Шадрин не зашел в обувной магазин. Теперь было не до ботинок. По пути в прокуратуру он заехал к Ольге. Она еще не вернулась из деревни. Серафима Ивановна ждала дочь со дня на день. Дмитрий посидел несколько минут в уютной натопленной комнате, пообещал зайти завтра вечером и вышел на улицу.

Над Сокольниками шел снег. Пушистый, крупный и спокойный снег. В такую вот погоду приходит к людям в дом радость и солнце. А он… С чем он шел к Ольге? Чем он мог порадовать ее? Сообщить, что завтра ее будут допрашивать, как соучастницу в преступлении? Да и мог ли он, имел ли он право сказать ей об этом? Нет, он не должен был об этом говорить. Он не имел права. Но он хотел видеть ее, чтобы по-новому посмотреть ей в глаза и спросить у нее единственное: всегда ли она говорила ему правду? Нет ли у нее на сердце камня прошлых провинностей? Не грызет ли ее за какой-нибудь нечестный поступок совесть? Не утаила ли она от него что-нибудь очень важное и тревожное? Шадрин уверен был в одном: если она хоть в сотой доле повинна в том, в чем ее хотят обвинить, она ему все расскажет. Пусть со слезами, пусть моля прощения, но не скроет. Она не сможет обмануть его.