— Мы этого сделать не можем.

— Мы это сделать должны!

Богданов встал, слегка потянулся и, сдув со стола табачинки, спросил, не глядя на Шадрина:

— А если я этого вам не позволю?

— Тогда я вынужден буду написать рапорт прокурору города. Тут дело не только в одном Баранове и в его симуляции. Дело в том, что его квазишизофрения развяжет руки Анурову, Шарапову и Фридману. А я уверен, что здесь кроется тонкая, заранее расписанная игра. И ее нужно распутать. Это мой долг. Я веду это дело.

— Хорошо. — Прокурор сел в свое кресло и, поджав губы, некоторое время сидел молча, вперившись взглядом в пуговицу пиджака Шадрина. — Я разрешаю вам направить Баранова на судебную экспертизу в институт Сербского. Но знайте, товарищ Шадрин, если диагноз Баранова подтвердится, если расследование затянется по вашей вине, мне это не понравится. Я уважаю настойчивых и твердых людей. Но не люблю спесивых и выскочек. Знайте это наперед.

Последняя фраза прозвучала как пощечина. Шадрин стоял перед прокурором и не знал, что ответить.

— Готовьте постановление, я подпишу.

Шадрин вышел.

В этот же день Баранова направили на экспертизу в Судебно-психиатрический институт имени Сербского.

Когда Шадрин возвращался с работы, на ум неожиданно пришла мысль, вычитанная в одной из статей по психиатрии. Оказывается, нередко наблюдаются случаи, когда некоторые душевнобольные, зная о своем недуге, начинали усиленно читать литературу по психиатрии. А у некоторых больных пристрастие к такой литературе становится порой идеей-фикс.

«А что, если врачи-психиатры правы? — с тревогой подумал Шадрин. — Что, если Баранов вот именно такой больной?.. Тогда Богданов прав: я выскочка, я просто шарлатан, а не следователь…»

Не успокоившись, Шадрин заехал в Ленинскую библиотеку и еще раз внимательно перечитал статью, в которой описывались случаи, когда душевнобольные (чаще всего это бывает с шизофрениками) усиленно изучают психиатрию.

— Да-а… — вздохнул Шадрин, выходя из библиотеки. — Семь раз отмерь — один раз отрежь… Еще древние римляне говорили: «Festina lenta»[1].

— Наталья Андреевна, вы просили историю болезни Баранова.

Профессор Введенская оторвалась от газеты.

— Да… Хорошо… Пожалуйста, оставьте. А журнал наблюдения?

— Здесь.

— Как сегодня ведет себя Баранов?

— Беспокойнее.

— Ну, хорошо. Ступайте. Нет, прошу вас, Ирина Петровна, пожалуйста, передайте моему ассистенту, чтобы он спустился вниз и встретил в бюро пропусков следователя по фамилии Шадрин. Пусть приведет его ко мне.

Профессор Введенская просмотрела историю болезни Баранова и остановилась на журнале наблюдений. Она внимательно читала записи:

«18 марта. Утро.

Т° — 36,7. От завтрака отказался. По-прежнему ходит на носках. Стали уговаривать принять пищу, заявил, что он разгадал намерения врачей и сестер, что у них все равно ничего не получится. Даже если им и удастся отравить его, все равно труд его жизни в их руки не попадет.

Так и не дотронувшись до пищи, лег в постель. Пролежал неподвижно до обхода. При виде врачей испытывает беспокойство. Спросили: чем встревожен? Ответил: «А все-таки она вертится». Больше от него не добились ни слова.

До обеда лежал в постели. Когда мимо его койки проходили больные, зажимал рот и нос руками. Зачем? Ответить отказался.

Вечер.

Т° — 36,7. С трудом уговорили принять обеденную пищу. Диетсестре пришлось на глазах у больного съесть из его тарелки несколько ложек. Только тогда притронулся к еде. После обеда залез под кровать. Вытащили с трудом, сопротивлялся. Утверждал, что чем выше, тем пары цианистого калия плотнее. Вероятность отравления вверху больше.

Плакал. Просил соседа выбросить пачку отравленных сигарет. Пачку выбросили на его глазах. Несколько успокоился. Пообещал за это соседу принять его в своей резиденции в числе первых паломников-посетителей. Заявил, что его очередь будет после Рокфеллера, Ротшильда и Форда. На вопрос сестры: «Когда будет прием, в какие часы?» — ответил: «Как только моя идея завладеет умами человечества».

Весь вечер чувствовал себя возбужденным. С больными необщителен. Сторонится их. Все просил карандаш. Дали карандаш, но писать не стал. Что-то затаил.

После ужина умилился до слез, когда набожный Федотов упал перед его койкой на колени и долго на него молился. Пообещал принять Федотова пятым. Только просил его, чтоб он молился на него и по утрам. Уснул вовремя.

19 марта. Утро.

Т° — 36,5. С трудом заставили умыться. Зубы чистить отказался — убеждал, что ночью кто-то подсыпал ему в зубной порошок белого цианистого калия. Бросил порошок в урну. Когда шел в столовую, опасливо обошел ее. До самого обхода держал нос и рот зажатыми. После обхода осенила идея. Намочил полотенце и завязал им рот и нос. Стал дышать через мокрое полотенце. Явления мутизма ярко выражены».

В кабинет тихо постучали. Введенская, чтобы, очевидно, не забыть при беседе, записала в настольном календаре: «Шадрин, следователь».

В сопровождении молодого ассистента вошел Шадрин.

— Чем могу быть полезной, товарищ Шадрин? — приветливо улыбаясь, спросила Введенская, вставая из-за стола. — Вы так настойчиво добивались встречи со мной…

Шадрину бросилось в глаза: несмотря на свои сорок лет, Введенская, как и три года назад, когда он слушал ее лекции по судебной психиатрии, по-прежнему была красива той неувядающей женской красотой, с которой рождаются, которую проносят через всю жизнь. Только ранняя седина серебрилась заметнее. Улыбка, придававшая ее лицу выражение мягкого обаяния, была все той же, какой ее три года назад видел Шадрин, когда Наталья Андреевна стояла за кафедрой.

В кабинете не было ничего казенного, сугубо больничного, у окна и по углам стояли цветы. Мягкие кресла покрыты гобеленовой тканью, такой же гобеленовой шторкой задернута вешалка.

— По праву вашего бывшего студента я пришел к вам с просьбой, Наталья Андреевна.

Введенская в первую минуту старалась припомнить Шадрина, но так и не припомнила — за ее педагогическую деятельность перед ней прошли тысячи студентов.

— Слушаю вас.

— Я хочу узнать о состоянии здоровья Баранова, который находится здесь на экспертизе.

— Почему он вас так волнует?

Шадрин рассказал о своих подозрениях, сомнениях, о том, что «болезнь» Баранова меняет всю картину расследования серьезного государственного преступления, что диагноз душевнобольного спасает от наказания не только Баранова, но и других лиц, которым на руку его заболевание. Рассказал о «научном труде» Баранова, с которого он снял копию и принес ей, Наталье Андреевне. Рассказал о том, что много часов провел в Ленинской библиотеке, подозревая Баранова в симуляции. Но главное… Главное, что привело Шадрина к профессору Введенской, — это были записи Баранова, найденные в потайнике на даче.

Шадрин достал из папки целую кипу исписанных листов и положил на стол.

— По-моему, это ключ к той роли, которую так искусно играл Баранов.

— Хорошо, товарищ Шадрин, я все это внимательно прочитаю. Только заранее хочу огорчить вас как следователя: знайте, что шизофреники часто кропотливо и упорно изучают медицинскую литературу о своем заболевании. Нередко делают записи, прячут их от родных и близких, иногда даже пытаются сказать свое слово о психиатрии…

— Я читал об этом в ваших статьях, — уныло ответил Шадрин, — но в данном случае… в случае с Барановым… — Он поднял голову. — Я почему-то на сто процентов уверен, что он чистый симулянт. Подсказывает чутье, оно не дает покоя. Я уверен, что Баранов — хитрейший и умнейший делец. Он уже заранее чувствовал, что над ним сгущаются облака, а поэтому решил еще до возбуждения уголовного дела начать свою тонкую игру.