Кирбай сел на свое место с таким видом, словно он только что живым и здоровым вышел из такой атаки, которая для других могла бы быть смертельной. Теперь он мог спокойно по привычке барабанить мягкими белыми пальцами о крышку стола.

Дмитрий издали заметил, как в улыбке Кирбая промелькнуло выражение сдержанного торжества.

Резолюцию Кругляков читал с трибуны, из-за которой он был еле виден. Читал бегло, скороговоркой, ни разу не подняв глаз от листа, который, как видно, был уже написан и отпечатан на машинке заранее.

— Укатали Гараську, укатали! — глухо простонал Филиппок, когда они с Дмитрием вышли из клуба. — Теперь за меня возьмется. Я по глазам его понял. Так впиявился в меня своими зенками, когда я руку против поднял, что у меня аж мурашки по спине побегли.

Распаренные, потные люди молча выходили из клуба. Негнущиеся огрубелые пальцы тянулись к кисетам.

Летние ночи в Сибири часто бывают темные. А тишина порой стоит такая, что даже робость берет.

Осмотревшись, Дмитрий направился в переулок. Сзади его кто-то окликнул. Это был Филиппок.

— Егорыч, я останусь. Может, дадут повидаться с Гараськой. Да и Нюрку отпускать одну боюсь. Чего доброго руки на себя наложит. Карахтер у нее сумасшедший. Да вот еще захвати этого старого филина! — Филиппок под локоть подвел к Дмитрию деда Евстигнея.

— Ты еще здесь, дедушка? — спросил Дмитрий.

— Здеся, здеся, а то куда же я денусь. Ты уж, Митяшка, доведи меня до дому, а то я где-нибудь в канаву забреду, а не то в колодец завалюсь. У нас их тут, черти собачьи, понарыли видимо-невидимо, каждый хозяин норовит свой выкопать.

Дмитрий попрощался с Филиппком и взял под руку деда Евстигнея, который шаркающей походкой, пригнувшись, засеменил по черной пыльной дороге.

Когда сворачивали в переулок, дед Евстигней выругался:

— Вот окаянный пастух, где повадился гонять! Чуть не до коленок вляпался, паларыч его расшиби!

Дмитрий приглушенно захохотал.

— Ну как, дедушка, понравился сход?

Евстигней крякнул.

— Сход-то пондравился, да вот зря мужиков выселяют.

— Как же вас понимать: сход понравился, а мужиков, выходит, выселяют зря?

— А то как же не зря! Поди, каждый пуповиной прирос к своему родному дому, попробуй отдери без крови.

— Так что же тогда делать с такими паразитическими элементами, если они не хотят честно работать и сидят на шее у других?

— Сбить с шеи и заставить работать.

Несколько минут шли молча, потом дед первым начал разговор.

— Ну, первых еще туда-сюда, этих можно, видать, мужики совсем никудышные, раз против мира пошли и обессовестились в отделку. А вот двух последних понапрасну слопали. А зятя Филиппка совсем зазря съели… Тьфу ты, мать честная, опять вляпался! Не пастух, а срамота одна! Сколько раз ему всем миром говорили, чтоб задами гонял, а он все свое одно — через село гонит.

Дмитрию было и смешно и горько. В глазах его неотступно стояли беспомощно забитый Цыплаков в своей распоясанной гимнастерке, хрипящий Герасим Бармин, которого за шиворот волокут в гримировочную; падающие от президиума черные колеблющиеся тени на белом экране в глубине сцены… И над всем этим стоял несокрушимый и уверенный в своей правоте Кирбай.

Забыв на минуту о деде Евстигнее, Дмитрий мысленно представил себя стоявшим перед Кирбаем в его кабинете. Вот он, Шадрин, доказывает ему, что тот совершил вопиющее беззаконие, что он попирает элементарные конституционные свободы. «Лишить человека последнего слова!» — не выходило из головы Дмитрия.

Он остановился, заслышав за спиной чьи-то шаги. Их обгоняли две молоденькие девушки, возвращавшиеся с танцев.

— Девушки, вам далеко? — спросил Шадрин.

— Мы на конце живем, — робко ответила одна из них.

— Доведите, пожалуйста, деда Евстигнея до дому, а то он плохо видит дорогу.

В одной из девушек Дмитрий узнал сестренку Васьки Чобота.

— Это ты, Нюра?

— Я.

— Ну вот, доведи деда до дома, а я вернусь в центр, у меня там дела есть.

— Ты чего это, Митяшка? Какие в такую пору могут быть дела? Нешто к девкам собрался?

— Ты угадал, дедушка. У меня свидание с одной красавицей.

— Тогда давай, давай… Я тоже в твои годы был любителем по этой части.

Сдав Евстигнея на попечение девушкам, Дмитрий вернулся в центр села. Он хотел встретить Кирбая или второго секретаря райкома партии. «Не может быть, чтобы после такого бурного схода они спокойно разошлись по домам, наверняка где-то заседают». Дмитрий еще надеялся, что Цыплакова и Герасима Бармина можно спасти. Он должен это сделать немедленно, иначе будет поздно.

В окнах районного отдела МГБ горел яркий электрический свет: это было единственное в селе учреждение, куда с железнодорожной станции давали электрический ток. Дежурный по отделу, рослый полусонный старшина, лениво привстал из-за стола и сказал, что майор Кирбай сегодня в отделе уже не будет, что по личным вопросам он принимает в понедельник с двенадцати до трех. Сказал и тяжело опустился на стул, обитый черной клеенкой.

В здании, где размещались райисполком и райком партии, горел слабый свет. Дмитрий подошел к зубчатой изгороди и чуть не столкнулся с молоденькой парой. Паренек включил карманный фонарик и осветил деревянный тротуар. Рядом с ним стояла девушка. Дмитрий видел только контур ее пологих плеч и две тонкие косы, темневшие на фоне светлого платьица. Лица ее не было видно.

— Где это горит свет? — спросил он у паренька, рукой показывая на освещенные окна второго этажа.

— В райкоме партии, — уважительно ответил паренек, лицо и голос которого ему показались очень знакомыми.

— Ты чей будешь-то?

— Я Николая Симакова брат. Вы с ним когда-то учились вместе. Помните?

Дмитрий знал, что его одноклассника Николая Симакова убили на Волховском фронте. Об этом ему писали из дому в сорок четвертом году.

— Как же, помню, помню, — ответил Дмитрий и, извинившись, что побеспокоил, направился к входу в райком.

Дверь была открыта. Поскрипывая деревянными ступенями лестницы, Дмитрий поднялся на второй этаж. В коридоре тускло горела керосиновая лампа. У дверей с надписью «Первый секретарь РК ВКП(б) И. Т. Ядров» он остановился. Стояла такая тишина, что слышно было, как где-то под полом скреблась мышь.

Дмитрий постучал.

— Войдите! — донеслось из-за двери.

Вошел. Кабинет был просторный и чистый. За столом сидел Кругляков. Он рылся в бумагах. Узнав в вошедшем человека, который на сходе просил слова, Кругляков привстал и жестом показал на кресло.

— Милости прошу! Чем могу быть полезным в столь поздний час?

— Ничего, постою. — Шадрин подошел к столу. — Я к вам по поводу тех безобразий, свидетелем которых мне только что пришлось быть.

— Что вы имеете в виду? — настороженно и вкрадчиво спросил Кругляков.

— Я считаю, что при обсуждении Цыплакова и Бармина президиум схода допустил грубейшее нарушение элементарных норм демократии и социалистической законности.

— То есть?

— Вы лишили человека права последнего слова.

— Ну и что из этого? Значит, так было нужно.

— Кому это было нужно? Вам и Кирбаю?

— Допустим, мне и Кирбаю, — улыбнувшись, ответил Кругляков. — Что же дальше?

— А дальше то, товарищ секретарь райкома, что по советским законам человеку дают право последнего слова даже в том случае, если он совершил тягчайшее преступление перед Родиной, за которое должен быть расстрелян?! Вы об этих нормах демократии и законности знаете?

— Не кипятитесь, молодой человек! Прежде всего, кто вы такой? Какое вы имеете отношение к сходу, если вы всего-навсего временный гость! — И без того румяные щеки Круглякова заалели еще ярче.

— Я коммунист. И пришел говорить с вами как с коммунистом. — Шадрин говорил спокойно. Потом достал из внутреннего кармана пиджака партийный билет и положил его на стол. — Более того, я пришел поговорить с вами, как с секретарем райкома партии, на совести которого в первую очередь лежит позор сегодняшнего схода.