Богданов вызвал Шадрина.

— Как дела? — спросил он, как только Шадрин закрыл за собой дверь.

— Подходим к концу.

— Есть какие-нибудь новости из института судебной психиатрии?

— Пока нет.

— Я так и знал. Здесь вы явно перестарались. Как говорится, проявили сверхбдительность.

Шадрин пожал плечами.

— Как знать, это еще неизвестно.

Богданов перевел взгляд на Шадрина и, точно прощупывая его, спросил:

— Как думаете квалифицировать?

— По Указу от четвертого июня.

— А не слишком ли?

— Думаю, что нет. Почти на миллион хищений! Мне непонятно, почему это дело расследуется районной прокуратурой? Ведь есть особое положение о том, что только городская прокуратура может вести такие дела.

— В городской прокуратуре завал. Это дело поручено расследовать нам. Но это другой вопрос. Я хотел поговорить с вами по существу. Вот вы несколько раз с особым нажимом смакуете сумму хищения.

— А разве это не существенно?

— Весьма существенно в оценке преступных действий Баранова. Ануров, Фридман и Шарапов — всего-навсего спекулянты.

Богданов набрал в авторучку чернил и, не давая ответить Шадрину, продолжал:

— Хищение есть хищение. Тут, конечно, нужно быть строгим, как нас обязывает к этому закон. Но не следует забывать железные принципы коммунистической гуманности.

— Не совсем понимаю вас, Николай Гордеевич.

Богданов встал. Глубокие складки у его рта изогнулись полукружьями и придали лицу озабоченный, усталый вид.

— Я познакомился с делом и вижу, что к Анурову вы относитесь с особым пристрастием. Все говорит за то, что вы хотите его представить суду обособленным в этой четверке. Он у вас перетягивает и Шарапова, и Фридмана.

— А разве это не так?

— Формально так, но не забывайте, что Ануров — коммунист с двадцать девятого года. Один тот факт, что его исключили из партии, — разве это не казнь? А если и закон еще повесит на него двадцатипудовую гирю лишения свободы, то он уже не встанет, он погибнет навсегда. У него в прошлом немало заслуг. А потом семья, дети… И, если хотите, он уже далеко не мальчик. Сколько ему?

— Сорок девять.

— Вот видите, если суд даст ему лет пятнадцать, то под семьдесят он вернется истлевшей портянкой. Потом не нужно забывать, товарищ Шадрин, что нас уже не раз предупреждали сверху, что в последнее время в квалификации мы зачастую бываем слишком жестоки. Однажды нас даже пожурили за такое усердие.

— Но тогда шел разговор о хищении мешка муки и нескольких килограммов колбасы.

Заложив за борт кителя руку, Богданов прошелся вдоль стола, что-то отметил в записной книжке и снова сел в кресло.

— Поймите же вы, наконец, дело тут не в одной денежной стороне, дело в самом принципе! Хищение государственной собственности! — На словах «государственная собственность» Богданов сделал особое ударение. — Сегодня он украл мешок муки, завтра он угонит машину с продуктами, а на следующей неделе его аппетиты возрастут, и он протянет руку за эшелоном. А потом вы же сами прекрасно знаете, что может быть сейчас для народа важнее, чем продукты питания. Лично я не считаю, что мы слишком строго подошли к Иванову, когда состав его преступления квалифицировали по Указу от четвертого июня.

Шадрин сдержанно возразил.

— Насколько я помню, у Иванова тоже была семья, жена, мать-старуха, трое детей, сам он работал всего-навсего грузчиком. Он воровал от нужды, а здесь — роскошь, разврат, купались в шампанском и закусывали ананасами.

— Остановитесь, Шадрин! Вы путаетесь в вещах, в которых отчетливо разбирается студент первого курса. Не вам же мне повторять в третий раз, что не материальная нужда, не нищета являются в нашей стране источником преступления. Эта точка зрения на происхождение преступности применительна только к буржуазному обществу. — Богданов с минуту помолчал, потом проникновенно и гневно продолжал: — Разве я не вижу, что вся эта четверка — мерзавцы и негодяи! Но учтите также и то, что райком партии вряд ли поддержит нас за такую строгость. Были уже звонки.

С каждой минутой Шадрина все сильнее и сильнее охватывало раздражение. Он чувствовал, что скоро ему начнут читать популярную лекцию о том, что такое социалистическая законность и что коммунистическое общество лучше капиталистического.

— Какие будут последние указания?

— Учитесь прислушиваться к совету старших и выполнять то, что рекомендует начальство.

— Конкретно?

— К этой четверке отнеситесь гуманней, когда будете писать обвинительное заключение.

— Мотивы?

— Я вам назвал их. А потом вы же прекрасно знаете, что львиная доля всех прибылей от спекулятивной продажи шла Баранову.

Дмитрий смотрел на отлетевший рант на своем стоптанном ботинке и, угрюмо нахмурившись, молчал.

— Можно подумать, что вы решаете вопрос жизни и смерти изменников Родины, — попытался шутить Богданов.

— Я на это не могу пойти, товарищ прокурор, — тихо произнес Шадрин.

— Почему? — Губы Богданова сжались, словно от боли.

— Я уверен, что по делу этой четверки, а в особенности Анурова, суд применит меру наказания по Указу от четвертого июня. И нам придется краснеть за свою излишнюю гуманность.

— Товарищ Шадрин, — Богданов отечески улыбнулся и покачал головой. — Я уже двадцать лет работаю в органах прокуратуры. Вы понимаете — двадцать лет! Начал с секретаря. Вы же всего-навсего без году неделя за этим столом. Я — прокурор. Вы — только следователь.

— С подобной субординацией я знаком уже давно, еще в Пинских болотах на Белорусском фронте!

— Кем вы воевали?

— Офицер разведки.

— Это видно. Все разведчики — анархисты.

— Мне об этом никогда не говорили.

— Вы много рассуждаете.

— Я отвечаю на ваши вопросы.

— Вы должны выполнять мои указания.

— В пределах, предусмотренных законом.

Богданов снова заложил правую руку за борт своего прокурорского кителя, откинул назад голову и замер на месте, пристально рассматривая Шадрина.

— Что ж, мое дело предупредить, рекомендовать, ваше — выполнять или не выполнять. Вы свободны. Не забудьте, завтра вечером партийное собрание. На повестке дня стоит вопрос о работе молодых специалистов. Будьте благоразумны. — Богданов сел в кресло и, не глядя на Шадрина, отодвинул в сторону дело Анурова.

Шадрин вышел из кабинета прокурора. Только теперь он по-настоящему понял, что все, чему его учили в университете, — все это профессорские сказки, над которыми здесь, на практике, смеются старые работники, когда этими сказками руководствуются молодые специалисты.

Вечером состоялось партийное собрание. Пришел на собрание инструктор из райкома партии и представитель из прокуратуры города — тот самый товарищ, который полгода назад, на Государственной комиссии, во время распределения направил Шадрина работать в прокуратуру.

Первым вопросом в повестке дня стояло: «Подготовка к предстоящим выборам в Верховный Совет». С докладом по этому вопросу выступал секретарь партийной организации старший следователь Бардюков.

Многолетний опыт прошлых предвыборных кампаний настолько был знаком всем, что распределение обязанностей среди коммунистов прокуратуры прошло без малейших заминок — каждому уже не раз приходилось работать и агитатором, и пропагандистом, и непосредственно на избирательном участке.

Шадрину было поручено возглавить бригаду агитаторов по избирательному участку, над которым шефствовала парторганизация прокуратуры.

Пока решался первый вопрос, Богданов сидел за своим столом, покрытым зеленым сукном, и писал. Инструктор из райкома партии, низкорослый парень в серой гимнастерке, внимательно слушал Бардюкова и время от времени что-то заносил себе в блокнот. Иногда в знак согласия он покачивал головой — это было в те моменты, когда докладчик натыкался на него взглядом. И вообще чувствовал себя инструктор хозяином собрания. Чтобы придать своей особе важность и осанку ответственного работника, он поминутно поглаживал гладко выбритую голову и выгибал шею, в которую врезался белый целлулоидный воротник серого кителя.