Ольга опустила взгляд и принялась нервно катать в пальцах шарик из хлебного мякиша. Лицо ее было бледное. В ней происходила скрытая борьба.

Дмитрий теперь уже видел, что в своей шутке он зашел далеко. Но начатую игру решил доводить до конца. Если вначале он вел эту игру шутя, с трудом сдерживая смех, то теперь, когда сам по себе возник вопрос: поедет ли с ним Ольга в Норильск или не поедет, он испытывал внутреннюю дрожь. Были минуты, когда ему становилось страшно, и он спрашивал себя: «Неужели я ошибался в ней?»

— Да, не сладко тебе там придется, Митя, не сладко. Но ничего, не горюй, не на век туда едешь, поработаешь годика четыре да и назад приедешь, другого пошлют заместо тебя.

— Нет, Серафима Ивановна, уж если ехать строить город, то нужно строить его по-настоящему. За четыре года ничего не сделаешь. Тут как ни кидай, а меньше чем в десяток лет не уложишься.

Дмитрий заметил, что Серафима Ивановна упорно избегала его взгляда.

— Так что же мы налили и поставили? Чай, не на поминках. — Она подняла свою рюмку и протянула ее к Дмитрию. — За Норильск так за Норильск! Живой человек нигде не пропадет, А твое дело молодое, за неженатое, так что не тужи, Митя, выпьем за твое здоровье и успехи на новом месте!

«Отбой, — подумал Дмитрий и почувствовал, как в нем расправляет крылья обида. Теперь он уже не жалел, что затеял эту шутку. — Ах, так? Ну что ж, слушайте дальше».

— Спасибо, Серафима Ивановна! Только прежде чем выпить за мое здоровье, за успехи на новой работе, я хотел кое-что спросить у Оли и у вас. — Дмитрий волновался. Его руки дрожали. Волнение его передалось и Ольге, которая сидела пунцово-красная и не поднимала от стола глаз.

Поняв, о чем должна пойти речь, Серафима Ивановна не хотела показывать вида, что обо всем догадывается.

— Пожалуйста, Митя, мы с Олей всегда готовы тебе помочь: как-никак, не первый месяц знаем друг друга. Поди, друзья вы с ней.

— Серафима Ивановна, я сегодня пришел к вам с очень серьезным разговором. Вы знаете, что с Олей мы дружим давно, любим друг друга… — Дмитрий поднял глаза на Серафиму Ивановну. Та не выдержала его взгляда и принялась сметать со стола крошки. — Сейчас я кончаю университет, буду работать следователем в прокуратуре; выхожу, можно сказать, на самостоятельную дорогу. А поэтому пришел сегодня к вам с тем, чтобы Оля решила: будет она моей женой или не будет?

Ольга съежилась, боясь произнести слово.

— Это уж ты, Митя, спрашивай не у меня, а у нее. Только как же так? Завтра вы поженитесь, а месяца через три ты укатишь на Север, к своему океану?

— Нет, Серафима Ивановна, уж если мы поженимся, то на, Север поедем вдвоем.

— А как же ее учеба? — Губы Серафимы Ивановны дрогнули. Материнским сердцем она почувствовала: то, о чем начинается речь, уже давно решено между молодыми. Мысль о том, что дочь уедет от нее на край света, пугала ее.

— Очень просто. Можно учиться заочно, а летом будем приезжать оба: я — в отпуск, она — сдавать экзамены.

— Не горячитесь… Я, как мать, вам только добра желаю и перечить не стану, но советую — обождите еще годок. Ты, Митя, поедешь пока один, осмотришься на месте, укоренишься в работе, попривыкнешь, а потом приедешь на будущее лето за Ольгой.

На стене четко тикали ходики. Полосатый котенок забрался Дмитрию на колени и удивленно смотрел ему в глаза, словно желая спросить: «Почему сразу все замолчали?»

«Нет, это уже садизм!.. Пора кончать эту злую игру. Грех такому испытанию подвергать старого человека», — в душе осуждал себя Шадрин. Но все-таки решил спросить о том главном, на пути к чему он сам себе поставил столько препятствий этим разговором.

— Так как же мы решим, Оля?

— Поеду… — глухо ответила Ольга.

Серафима Ивановна заплакала тихо, беззвучно, как плачут только матери.

Поняв, какой жестокой пытке он подверг их, Дмитрий в душе проклинал себя за эту игру. Теперь он думал о единственном: как лучше искупить свою вину перед матерью и дочерью.

— Что ж, дочка, раз уж судьба твоя, то благословляю. Только ты, Митя, береги ее! — По иссеченным морщинами щекам Серафимы Ивановны катились слезы. Вся она в эту минуту показалась Дмитрию беспомощной, как-то сразу осиротевшей, старенькой.

«Какие они обе хорошие! Спасибо вам, мои родные, я этого не забуду, — внутренне ликовал Дмитрий. — Только не осудите меня строго за весь этот разговор».

— Выпьем за наше счастье! — Дмитрий привстал, притянул к себе Ольгу, с трудом отнял от ее щек ладони и поцеловал в мокрые, заплаканные глаза. Потом подошел к Серафиме Ивановне, поцеловал и ее.

— Ну что вы разревелись? Не в тюрьму же нас сажают! Поедем строить новый советский город.

— Говорят, там цинга, Митя. — Серафима Ивановна теперь уже разговаривала не с другом дочери, а с будущим зятем.

— Ну и что? Захватим с собой мешок чесноку, полмешка луку, никакая цинга нас не прошибет. — Дмитрий потрепал по щеке Ольгу, которая не могла поднять от 136 стола заплаканных глаз. — Хоть на собаках покатаешься, пароходы увидишь. По-эскимосски говорить научишься.

Ольга вытирала кулаком слезы и смеялась.

Дмитрий видел, что она была счастлива. Ее не пугали ни Норильск, ни холода, ни сушеные продукты. «Любит! И как любит!»

Чокнулись, Ольга и мать выпили, а Дмитрий стоял и держал в руках рюмку с вином. Чувство виноватости, стыда и радости смешались в одно чувство счастья, и он, морща лоб, не находил тех больших слов благодарности, которыми можно было бы выразить его состояние. Голос его дрогнул.

— Серафима Ивановна, и ты, Оля! Я перед вами тысячу раз виноват. А поэтому прошу простить меня. Всей правды, которую я должен был вам сказать, я не сказал.

Мать и дочь замерли на месте, точно ожидая чего-то страшного, такого, от чего в жилах застывает кровь. Самоеды, морозы, сушеный картофель, цинга, бараки — все это им казалось мелочью по сравнению с тем, что еще собирался сказать Дмитрий.

— Все, что я говорил вам о Норильске, о Севере — все это я выдумал. Государственная комиссия… — Дмитрий достал из кармана путевку и развернул ее. — Решением Государственной комиссии я назначен в распоряжение прокурора города Москвы. Через полгода мы, Шадрины, получаем в новом доме комнату со всеми удобствами.

Смешно было видеть Дмитрию как-то сразу поглупевшие лица Ольги и Серафимы Ивановны.

Ольга выхватила из рук Дмитрия путевку и, не веря глазам своим, принялась читать про себя.

— Да ты вслух, вслух… — просила ее Серафима Ивановна, недоверчиво глядя на Дмитрия. Происходящее она понимала с трудом.

Ольга встала из-за стола. Голос ее был решительным и суровым.

— Дай честное партийное слово, что ты пошутил.

— Даю честное партийное слово, что ни в какой Норильск мы не едем, — виновато улыбаясь, ответил Дмитрий.

— Дай честное партийное слово, что тебя оставляют в московской прокуратуре, — все так же твердо и наступательно произнесла Ольга.

— Даю честное партийное слово, что Государственная комиссия направила меня в распоряжение прокурора города Москвы и что через несколько месяцев нам дадут квартиру со всеми удобствами.

Серафима Ивановна, сморкаясь в платок, беззвучно плакала.

Ольга еще раз, одними глазами, пробежала путевку и выскочила из-за стола. Сняв с гвоздя махровое полотенце, она подбежала к Дмитрию, и принялась хлестать им его по шее, приговаривая:

— Не ври, не учись врать! За это маленьких бьют! — Била, а у самой на глазах слезы. Плакала и смеялась.

Дмитрий неловко защищался.

— Да, господи, что это вы мудруете над старым человеком!

— Москва, мамочка, Москва! — Ольга ликовала. Подбежав к матери, она принялась целовать ее в трясущиеся губы. — Про Норильск он наврал! Напугать нас с тобой хотел. Вот, смотри! — И Ольга громко прочитала то, что было написано в путевке.

Серафима Ивановна залилась слезами пуще прежнего.

Войдя в комнату общежития, Шадрин увидел на подушке записку.