Струмилин чувствовал, как у него сохнет во рту.

— Ну, хватит, прошу тебя, хватит… Расскажи толком, в чем тебя обвиняют? Может быть, я найму хорошего адвоката. У моего друга есть один приятель, известный в Москве адвокат. Я с ним немедленно встречусь, но для этого мне нужно знать, в чем тебя обвиняют.

Лиля сбивчиво, не глядя на Струмилина, рассказала о том, за что она попала в Таганскую тюрьму. Когда она закончила свой печальный рассказ, то подняла на него полные слез глаза и спросила:

— Ты-то мне веришь, что я не виновата?

По знаку надзирателя Струмилин убрал со стола руки и, выпрямившись, злобно произнес:

— Мерзавцы!.. Они втянули тебя в эту грязь с какой-то целью… Они оклеветали тебя. Но неужели нет выхода?! Неужели клевета сильнее правды? Неужели там, в прокуратуре, сидят не люди, а каменные столбы?..

— Там сидят люди. Но иногда и людям бывает трудно разобраться, где ложь, а где правда. Ведь все трое — Ануров, Фридман и Шарапов — на очной ставке как сговорились. Все дали показания, что они делились со мной незаконной выручкой.

— Ну, а ты? Как ты не плюнула им в глаза?! — Губы Струмилина вздрагивали, он нервничал.

Лиля горько и устало улыбнулась.

— К сожалению, плевки и пощечины законом не предусматриваются как показатель невиновности. Все это эмоции… Тут нужен хороший адвокат, который мог бы на какой-нибудь мелочи поймать эту тройку.

— Но зачем, зачем они тебя втянули в эту грязь? Разве им легче стало от этого?

Лиля задумалась, потом тихо ответила:

— Я думаю, что они рассчитывали на деда. Известный хирург, депутат Верховного Совета… Спасая меня, он облегчит и их участь. Других соображений у меня нет.

Некоторое время Струмилин сидел со скрещенными на коленях руками и молчал. Потом он заговорил:

— Ты не падай духом! Я дойду до этого адвоката! Он поймет все, он все распутает. А ты… Ты только держи себя в руках… Береги себя. Обещаешь?

Лиля молчала, склонив набок голову.

— Ты хотя бы поменьше курила.

— Для кого и для чего мне нужно беречь себя? — Вопрос этот прозвучал как горькая ирония.

— Лиля, — тихо, почти шепотом ответил Струмилин, — ты нужна мне. Ты понимаешь — мне нужна. Тебе этого мало?

— Ты меня пожалеть пришел?

— Нет.

— А зачем же?

— Чтобы сказать тебе, что сердцем я всегда с тобой. Тебе этого не понять сейчас, но когда-нибудь ты это поймешь. Сейчас я уже не могу бороться с собой! — Струмилин вздохнул. — Да и потом не к чему. Судьба сделала все для того, чтобы соединить нас навсегда.

— А если меня осудят и дадут лет пять лагерного заключения!

— Этого не может быть!..

— А если?

— Этого не может быть! Я дойду до самого верховного прокурора! Наконец, я напишу письмо в ЦК! Ведь должны же они разобраться, где правда, где клевета!

В эту минуту к ним подошел долговязый солдат и, как заведенная машина, механически выкрикнул:

— Граждане, свидание закончилось, прошу освободить помещение! — И тут же, даже не подождав, пока посетители встанут со скамеек, тем же басовитым голосом повторил еще громче: — Граждане, свидание окончилось! Прошу освободить помещение!

Струмилин встал из-за стола, распрощался с Лилей и, с порога окинув взглядом ее обезображенную грубым халатом фигуру, вышел из комнаты. Следом за ним выходили другие посетители.

«Адвокат! Только хороший адвокат может спасти ее», — думал он и незаметно для себя все больше и больше прибавлял шагу, точно его медлительность может дурно отразиться на судьбе Лили.

В сопровождении конвоира Лиля вернулась в свою камеру и положила сверточек на нары. Сразу же к ней подошла Райка Шмырева. Осипшим от водки голосом она спросила:

— Чего-то тебе притаранили?

Лиля развернула пакет. В нем был кусок сыра, пачка масла, копченая колбаса, конфеты и два ее любимых бисквитных пирожных.

Райка поймала Лилин взгляд, откашливаясь, произнесла:

— Опять курево не принесли. Что они у тебя, жмоты, боятся пачку «Беломора» положить? — С этими словами Райка протянула Лиле пачку папирос. — Бери. Мне сегодня пару подкинули. Сейчас будешь хавать?

За пять дней тюремного заключения Лиля теперь уже знала, что «хавать» на блатном жаргоне означало «есть».

Лиля отрицательно покачала головой и отодвинула от себя сверток с продуктами.

Обрадованная, Райка Шмырева подхватила кулек Лили и потащила его на свои нары, где ее ждали подруги, так же, как и Райка, уже не впервые угодившие в тюрьму за кражи.

Когда Лиля занесла руку со спичкой, чтобы прикурить, ее кто-то тронул сзади за плечо. Она обернулась. Рядом с ней стояла высокая молодая женщина с лиловым носом на отекшем лице и нечесаными, кудлатыми волосами. В камере ее все звали Куделей. Куделю недолюбливали за то, что по ночам, во сне, она громко выкрикивала похабные слова и будила соседей.

— Слушай, ты! Если в следующий раз опять отдашь передачу этой фраерихе, — Куделя взглядом показала на нары, где сидела Райка Шмырева в окружении своих подруг, — то я тебе…

Лиля вся сжалась. Испуганно моргая глазами, она не знала, что ей ответить.

— Аль не поняла?

Но не успела Куделя договорить фразы, как с соседних нар одна из подруг Райки ловко бросила на ее сбитые волосы горящую папиросу.

Подруги Райки дружно захохотали. Куделя отошла от Лили.

Глотая слезы, Лиля легла на нары и закрыла глаза. Она лежала так, как кладут в гроб покойников, — вытянувшись и скрестив на груди руки.

«О!.. Если б все это увидел дедушка! Он не вынес бы моего позора и несчастья. Как хорошо, что всего этого не знает Николай Сергеевич. Он возненавидел бы меня только за то, что я нахожусь в одной камере с такими подонками, как Райка и Куделя…»

А за высоким окном гудела невидимая весенняя Москва. Мартовский ветерок сыроватыми свежими струйками врывался в открытую форточку и еще сильней заставлял чувствовать боль заточения и прелесть свободы. Даже отдельные звуки с улицы доносились в толстые стены старой тюрьмы, которая повидала на своем веку не одно поколение преступников. Вот до слуха Лили донеслась зычная сирена пожарной машины. Вот эта сирена захлебнулась где-то в глухом переулке, и вместо нее в камеру вплыл тоненький звенящей ленточкой далекий паровозный гудок. Но и он вскоре потонул в монотонных океанских волнах столичного гула.

И только одна мысль, одна надежда теплилась в усталом сердце Лили. Эта надежда связывала с жизнью, она вырисовывала в сознании ее призрачные контуры далеких маяков. «Он любит!.. Он ко мне пришел!.. Он сказал, что я должна жить для него… И я буду жить! Для него!..»

С этой спасительной мыслью Лиля заснула.

И сразу же, как только она распрощалась с тюремной явью, ей приснился сочинский морской причал. Трое — Струмилин, дедушка и она — стремительно несутся на быстроходном катере вразрез завихренным пенистым волнам, навстречу ослепительно яркому солнечному восходу. Лиля визжит от восторга. Чувствуя на своем плече большую руку Струмилина, она незаметно, украдкой плачет. Плачет от счастья и полноты жизни.

Радужные брызги пенистых волн, сплетаясь с блестками утреннего солнца, разлетаются по сторонам. А накатистые волны все бьются и бьются о вздыбленное днище стремительно летящего навстречу солнцу катера…

На плече Лили лежит большая, теплая рука Струмилина.

Третий тюремный рассвет… Третьи тюремные сутки начались в жизни Ольги. «Лучше бы не просыпаться совсем… Вот так лежать и умереть…» При мысли о том, что она в тюрьме, на Ольгу нападал ужас. Он душил ее. У нее не было уже слез, воспаленные веки сухие. А перед глазами неотступно вставали жестокие картины. Вот закрытая милицейская машина останавливается прямо перед их окнами. Входят двое. Их лица и сейчас стоят перед ней. Предъявляют документ на арест. Мать ничего не понимает, из рук ее падает недовязанный шерстяной чулок. Вот она бледнеет и хватается за грудь, ей трудно дышать, но она крепится. И только глаза, полные ужаса и страха глаза ее кричали: «Я не отдам вам свою дочь! Она вам ничего не сделала плохого!..» Велели взять с собой две пары белья. Мать достала белье. Тот, что с палочкой, на протезе, кивнул головой на дверь и холодно сказал: «Пройдемте». И она пошла следом за ними… Уже из окна машины (а окно заковано решеткой) она встретилась глазами с матерью. Нет, лучше бы она не видела ее в эту минуту! Мать стояла на крыльце, обхватив старенький полуистлевший столбик и изо всех сил крепилась, чтобы не упасть. А когда машина свернула за угол, Ольга увидела, как ноги матери подкосились и она соскользнула вниз, расслабленными руками продолжая обнимать столбик.