— Какое несчастье?

— Внучку посадили. Говорят, что в тюрьме сейчас. Ну и слег старик.

— В тюрьме?! Что она сделала?

— Не знаю, не знаю…

На такси до дому езды двадцать минут. Струмилин спешил. Дома, в одном из старых блокнотов, записан телефон Лили. А в последнем письме, которое он сжег неделю назад, она очень просила позвонить ей. Но он не позвонил.

Боль, занозой сидевшая в сердце после разговора с Самариным, как-то сразу приутихла, ушла на второй план. «Лиля в тюрьме… Что с ней? За что?» — эти вопросы вставали перед ним тревожной загадкой. Струмилин пожалел, что так холоден, так жесток был по отношению к Лиле последние полгода. Вспомнил казенный ответ на ее теплое письмо, в котором она просила единственное — хоть иногда видеть его. «Это жестоко! Это даже предательски!..» — ругал себя Струмилин, поднимаясь по скрипучим, полуистлевшим от времени деревянным ступеням лестницы.

Найдя книжку, где был записан телефон Лили, он кинулся к телефону, но, натолкнувшись взглядом на соседку, которая из любопытства всегда готова была стоять на сквозняке, лишь бы подслушать телефонный разговор своего соседа, передумал и вышел на улицу, к автомату.

Набрал номер и попросил Лилю. Молодой, с хрипотцой голос ответил, что Лили нет дома.

— Где она?

— Она… Ее… — Голос в трубке осекся. — Кто ее спрашивает.

Струмилин догадался, что это была приходящая домработница Батурлиновых, он узнал ее по окающему владимирскому говорку.

— Вас беспокоит друг Лили. Скажите, в какой тюрьме она находится?

— В Таганской… А кто ее спрашивает?

Струмилин не давал опомниться домработнице:

— Скажите, пожалуйста, по каким дням разрешают в тюрьме свидание?

— А кто это спрашивает? — заладил одно и то же хрипловатый голос.

Струмилин так и не представился. Он поблагодарил домработницу и повесил трубку. Через Мосгорсправку он тут же соединился с коммутатором Таганской тюрьмы и узнал о днях и часах посещения заключенных. Сегодня вторник. Целые сутки ждать ему и томиться в догадках: за что посадили Лилю? Что ее ожидает? Что она могла сделать преступного?

Струмилин вернулся домой и попытался уснуть. Но уснуть не мог. То он вступал в мысленный диалог с розовощеким Самариным, который так глубоко его обидел, то он просил прощения у Лили. А когда думал о ней, то она почему-то представлялась ему такой, какой он видел ее в последний раз, когда шла она по переулку, — согбенная, несчастная.

«А может быть, и моя доля вины есть в том, что она сейчас находится в тюрьме?..»

На другой день рано утром Струмилин подходил к воротам Таганской тюрьмы. Никогда в жизни не приходилось ему иметь дело ни с тюрьмами, ни с уголовными преступниками. Концлагерь — совсем другое. Там, на чужбине, он был рабом, брошенным за колючую проволоку, в тифозные бараки. Брошен для того, чтобы умереть униженным, в неволе. Здесь — огромные кирпичные стены и узенькие зарешеченные окна, выходившие на веселые московские улицы, которые как бы дразнили своей вольностью и напоминали заключенному, что за стеной — просторный мир Москвы. Люди!.. Миллионы улыбающихся, счастливых, родных людей, которые говорят на твоем родном языке, дышат тем же воздухом, что и ты.

Струмилин волновался в ожидании предстоящего свидания, которое в порядке редчайшего исключения разрешил прокурор Богданов. «За что?!» — не выходило из его головы, и он терялся в смутных догадках.

Но вот, наконец, вышел белобрысый долговязый парень в солдатской форме и выкликнул его фамилию. Струмилин вошел в комнату, которая была местом свидания, и замер почти на самом пороге. «Неужели это она?!» — мелькнуло у него в голове. Там, у стены напротив, стояла женщина в полосатом байковом халате, который висел на ней мешковато. Бесцветные пепельные губы, бледно-желтые провалы щек и над всем этим — глаза. Большие, испуганные и удивленные, они смотрели из голубоватотемных провалов и словно спрашивали: «Что вам нужно?! Кто вы такой?»

Струмилин поборол минутную растерянность и подошел к Лиле.

— Лиля? Как ты сюда попала?

Горькая улыбка свела губы Лили.

— Как видишь… За хорошие дела сюда не попадают.

— Лиля, я спрашиваю серьезно, — с дрожью в голосе произнес Струмилин.

Лиля потупила взор и недрогнувшим голосом спокойно ответила:

— За кражу.

— Что?!

— За соучастие в хищении государственного имущества.

— Я этому никогда не поверю! Все, что угодно, только не это… Я же знаю тебя, Лиля!

Надзиратель указал Струмилину и Лиле места за столом. Как и полагается по тюремной инструкции, они сели друг против друга. Рядом со Струмилиным сидела пожилая женщина, а напротив ее за столом горбился рыжий веснушчатый парень. Это, очевидно, был сын женщины, она была тоже рыжая. Судя по тому, с каким аппетитом парень уплетал кусок ливерной колбасы, можно было думать, что тюрьма не пошатнула его аппетит. А пожилая женщина смотрела на сына и исходила тихими беззвучными слезами.

За тем же длинным дубовым столом друг против друга сидели, как видно, муж и жена. Им было лет по тридцати. Жена была беременная, с утомленным посеревшим лицом, на котором лежали коричневые предродовые пятна. Горемычно поджав тонкие губы и подперев указательным пальцем щеку, беременная женщина в чем-то тихо укоряла мужа, который сидел молча и, низко опустив голову, хмуро смотрел в одну точку.

Струмилин никого не замечал в этой мрачной квадратной комнате с толстыми холодными стенами и окном, затянутым железной решеткой. Он видел только Лилю, ее большие глаза с покрасневшими от слез и бессонницы веками. Ему хотелось пожалеть ее, утешить. Но как?.. Что он мог сказать ей в утешение?

— Ну, ты хоть расскажи подробно… В чем тебя обвиняют? Может быть, я в чем-нибудь помогу? У меня есть кое-какие сбережения, мы можем внести, если получилась растрата. Наконец можно взять деньги в кассе взаимопомощи… — Струмилин тянулся через стол к Лиле, а та сидела равнодушная к его словам и, казалось, думала о чем-то совсем постороннем, совершенно не относящемся к ее горькой участи и желанию Струмилина помочь ей.

— Что ты молчишь, Лиля? Ты не рада, что я пришел к тебе? Ведь ты же знаешь, что я… Я люблю тебя. — Последние слова он выдавил из себя с мучительной болью. — Вот я и пришел.

Горячая рука Лили опустилась на широкую прохладную ладонь Струмилина. Так просидели они с минуту. Потом Лиля, как от удара в спину, припала к нему на руку и зарыдала. Горькие слезы обиды и боли струились по ее щекам и скатывались на рукав кожаного пальто Струмилина, оставляя за собой темные влажные следы.

— Лиля!.. Лиля!.. — только и мог произнести Струмилин.

Никогда не было в его сердце столько любви и нежности к ней, как в эту минуту. И чем больше он уговаривал ее, умоляя, чтоб она успокоилась, тем неудержимее и сильнее спазмы рыданий распирали грудь Лили, и она с каждой минутой слабела физически. Зная общечеловеческую особенность, что от жалости плачущие еще острее переживают свое горе, Струмилин попытался отвлечь Лилю. Чтобы остановить ее слезы, он решил солгать.

— Что-то Танюшка заболела…

Приступ рыданий, как морской вал, набежавший на песчаный берег, внезапно откатился назад и, захлебнувшись, потонул где-то там, в глубине большого, необъятного горя. Только легкие всхлипывания затихающим эхом продолжали порывисто поднимать и опускать плечи Лили.

— Что с ней?

— Третий день температурит, наверное, простудилась.

— Что говорят врачи?

— Подозревают воспаление легких.

Лиля взяла руку Струмилина в свои тонкие пальцы и поднесла ее к лицу. Теперь она всхлипывала, как девочка, которую ни за что на целый час поставили в угол и только сейчас разобрались, что она не виновата.

— Береги Таню…

Только сейчас Струмилин почувствовал, что от Лили сильно пахло табаком.

— Ты много куришь, Лиля.

— Да, много… Очень много. Я одно время хотела умереть, вот и решила, что это наступит от курения. — Лиля снова тихо заплакала. Но теперь только слезы струились по щекам, а рыдания были совсем беззвучные.