— А сено вернули?

— Эх, что ты, Егорыч!.. С сильным не борись, с богатым не судись. Нешто старики зазря придумали эту пословицу. — Филиппок взял в свои заскорузлые, потрескавшиеся пальцы бутылку и, звякая горлышком о стенку стакана, вылил остатки водки. — Ты меня не осуди, Егорыч, что я третий раз причащаюсь, это я оттого, что в душе накипело. Так-то я не особенно ею балуюсь, разве только по воскресеньям да по праздникам. — С этими словами Филиппок одним махом выпил содержимое стакана, даже не поморщился.

— Первая — колом, вторая — соколом, а третья — ласточкой, — сказал он и закусил студнем.

Дмитрий, не дотронувшись до своего стакана, слушал Филиппка и отчетливо представлял обиду, которую должен носить в душе Герасим.

— А дальше как пошло?

— Дальше на убогую старуху посыпались все прорухи. Корову кормить нечем, продал ее Гараська под рождество и запил. Никогда в жизни запоем не страдал, можно сказать, даже не любил он ее, а тут словно кто его сглазил: каждый божий день, каждый божий день! Нюрку стал поколачивать, когда та прятала деньги. Так вот мужик и покатился, с работы уволили за прогул. А как выпьет — и пошел костерить Кирбая и в печенки и в селезенки. Уж каких только слов не припечатает ему! Ничего не стал бояться! Ну ясно, шила в мешке не утаишь, до того дошло, что Гараська начал славить его почем зря. Вызывает его раз к себе Кирбай и заявляет: если до него еще докатится слух, что Гараська подрывает его авторитет, то загонит туда, где Макар телят не пас. Недельки на две Гараська угомонился, а потом опять стал выпивать. А как выпьет, так снова за Кирбая. До того опять дополз слушок, что не бросает поносить его Гараська. Вот он и упек его как нетрудовой элемент. В субботу сходом будут судить и решать.

— Что же ему теперь угрожает? — спросил Дмитрий.

— Ясное дело, что. — Филиппок покачал головой. — Колыма, а то и подальше загонят. У Кирбая это свободно. Он в тридцать седьмом не таких мужичков укатал, а этого, как куренка, проглотит.

— Да-а. — Дмитрий заложил руки за спину, прошелся по кухне. — У него есть дети?

— Что ты, Егорыч, сам-пят! Трое, и один одного меньше.

— Сколько месяцев он без работы?

— Да, поди, уж с полгода будет. Какая там работа: куда ни ткнется — нигде не принимают. А известное дело — человек судим, да и Кирбай всех настрополил, чтоб не принимали. Изжить решил мужика, вот тебе и баста! — Филиппок стукнул кулаком по столу. — Но это ему не удастся! Сам выступлю на сходе! Так и рубану при всем честном народе, за что поедом ест мужика. — Филиппок снова стукнул кулаком по столу. — Я ему не Гараська! На мне он зубы сломит! Где сядет, там и слезет! Мы не таких ретивых осаживали! Он еще под стол пешком ходил, когда Филиппок Колчака бил! У меня на гражданской два ранения и заслуги есть!.. Эх, Егорыч, если б ты знал, какие дружки мы были с твоим отцом! В одном полку службу мотали, одной шинелью накрывались. Не дождался он тебя, не дождался!.. — Филиппок шершавой ладонью смахнул со щеки слезу и скрипнул зубами. — А ведь как ждал! Из последних жил тянулся, все вас на ноги хотел поставить. — Снова непрошеная слеза омыла огрубелую, покрытую морщинами щеку Филиппка. — Ты мне, Егорыч, жалобу составь, выручать нужно Гараську, загубят они его, а ведь он всю жизнь, с самого малолетства в работе, а тут на тебе — обчественный паразит, нетрудовой алемент… Ведь слова-то какие обидные!

В глубине души закипела обида и у Дмитрия. Сдерживая эту обиду, он посуровел лицом.

— Дядя Филипп, у Герасима есть документы, что он инвалид Отечественной войны?

— А как же, голубь ты мой ясный? Он от государства пенсию получает. У него есть пенсионное удостоверение.

Дмитрий вплотную подошел к Филиппу и, строго глядя ему в глаза, спросил:

— Все, что вы говорили мне про покос, про суд, про корову, это правда? Вы ничего тут не прибавили?

Филиппок повернулся к иконе, висевшей в переднем углу, и перекрестился.

— Вот тебе святая икона! Не сойти мне с этого места, если я хоть малость прибавил или соврал. Егорыч!.. Ведь мы с твоим отцом!.. — Филиппок заскрипел зубами, прослезился и пьяно замотал головой. — Егорыч, мы с твоим отцом!..

— Дядя Филипп! — Дмитрий плотно сжал огрубелую кисть Филиппка. — Я обещаю вам помочь. Только вы об этом пока никому не говорите. Я продумаю все хорошенько, а вы принесете мне завтра инвалидные документы. Еще раз предупреждаю: об этом пока никому ни слова.

— Да нешто я баба? Режь — слова не выроню! Кремень я в этом деле, Егорыч!

Долго еще Филиппок изливал перед Дмитрием свою душу. В десятый раз вспомнил он дни, когда он в молодости дружил с его отцом.

— Нас, бывало, водой не разольешь. А чтобы в обиду друг друга дать — шалишь, брат!

От Шадриных Филиппок ушел совсем запьяневшим. Перед уходом он допил оставшуюся в стакане Дмитрия водку и у порога, не надевая фуражки, проговорил:

— Егорыч, на тебя вся надежа! Только ты один можешь приструнить этого паларыча!

Дмитрий проводил Филиппка за калитку и присел на лавочке у палисадника.

Тяжело было на душе после ухода Филиппка. В глазах неотступно стояли мрачные картины самоуправства Кирбая. Пьяный Герасим, слезы его жены, продажа коровы, увольнение с работы…

По земле ползли длинные тени от изб. Надвигался вечер. Плач выпи казался еще тоскливее. Во дворе Васьки Чобота жалобно мычал теленок. С переулка доносился гусиный гогот и писк: маленькая девочка с выгоревшими, почти льняными волосенками длинной хворостиной гнала гусиный выводок. Виляя хвостом и глухо стуча о землю широкими лапами, у ног извивался Пират. Дмитрий смотрел в его умные печальные глаза, и ему казалось, что Пират хочет что-то сказать, но не может.

— Пират, Пират… — Дмитрий ласково трепал пса по шее, а сам думал о Герасиме, о четырех стожках сена, о портрете, который нарисовал Сашка, и о его разговоре с Кирбаем.

Дмитрий решил проведать своего старого школьного друга Семена Реутова. По словам Сашки, он уже три года работал секретарем райкома комсомола.

— Ты куда, Митя? — Захаровна разогнула натруженную спину и навалилась грудью на тяпку. — Скоро ужинать.

— Через часок приду, мама. Я к Семену Реутову.

Втайне любуясь сыном, мать долго смотрела ему вслед. Смотрела до тех пор, пока он не скрылся за избами, выстроенными в последние годы за шадринским огородом.

Семен Реутов был дома. Он смазывал дегтем Колеса детской самодельной тележки. При виде Дмитрия Семен в первую минуту растерялся. Стоял с растопыренными, вымазанными в дегте руками. Потом заторопился:

— Вот это молодец! Вот это здорово, что заглянул! А я слышал, что ты приехал, думал к тебе завтра заскочить, а ты сам, как новый гривенник. И не просто Димка Шадрин, а прокурор московский!

— Ну, ты это брось, товарищ секретарь райкома. Это у тебя там технических секретарей штат да кабинет свой, а я пока живу по принципу: все мое я ношу с собой.

— Да-а… А ты здорово изменился. — Семен покачал рыжей головой, похожей на копну осенних, тронутых багрянцем листьев.

— Да и тебя не сразу узнаешь. Разве лишь шевелюра все так же горит, как солнце.

Семену шел тридцатый год. Он всего на год был старше Дмитрия, но у него уже двое детей. Старшей дочери, очень похожей на отца, шел пятый год. Упираясь грязными ручонками в спинку самодельной тележки на деревянных колесах, напиленных от березового бревна, она катала по двору младшего братишку, который тоже был копией отца: с такими же пламенными волосами и чистыми голубыми глазами. Не спуская взгляда с незнакомого человека, мальчишка мусолил большой ломоть хлеба.

— А ты меня обогнал, Семен! Здорово обогнал! Смотри, у тебя уже кормилец растет, дочь скоро невестой станет!

— Дурацкое дело нехитрое, — протянул Семен, наливая в умывальник воды. — Зато науками ты обошел меня так, что я и за жизнь тебя не догоню.

В это время из сеней вышла жена Семена. Молодая русая женщина лет двадцати шести. Ее красивые полные руки, отдающие шоколадной матовостью, были обнажены, локти вымазаны в тесте. Откуда-то с огородов прилетевший ветерок с разлету бросился ей в ноги и, подхватив подол ситцевого сарафана, обнажил выше колен не тронутые загаром тугие молочно-белые ноги. Поймав на себе беглый взгляд Дмитрия, женщина вспыхнула стыдливым румянцем и, как-то сразу растерявшись, застенчивой девочкой убежала в сенки. Взгляд Шадрина перехватил и Семен, но сделал вид, что не заметил.