Пусть весь мир твердит мне о том, что он любит другую, — я в это не поверю! Он это не может! Нет, нет, Струмилин этого не сделает! Я его знаю. Он слишком благороден и добр. Он слишком чист, чтобы отравить мои последние дни. А может быть, я не права? И эгоистически, жестоко сужу его, когда хоть на одну минуту допускаю мысль, что он близок с другой женщиной? Может, мне, наоборот, нужно внушить ему, чтобы после моей смерти (как страшно произносить это холодное, ледяное слово! Я смотрю в зеркало и вижу ужас в своих глазах. Какой-то серый могильный пепел уже дышит в них!) он нашел себе добрую, порядочную женщину, которая могла бы до конца оценить его и заменить мать Тане. Судьба дочурки меня страшит. Как они будут тут без меня?..

Что-то их сегодня долго нет. Я вся изныла за эту неделю. Как она там, моя кроха, не похудела ли?.. Пишу эти строки, а сама после каждого слова заглядываю в окно — не идут ли. Сейчас вот-вот они должны показаться. Кто их будет встречать, когда в этом доме меня не будет?.. Но вот, кажется, и они. Я вижу их издалека. Они показались в переулке. Где мои костыли? Как только они подойдут поближе, я крикну им. Танечка взглядом ищет окно нашей комнаты. Как у нее выгорели волосенки, совсем как зимний зайчонок! Допишу в понедельник. Милые, лечу к вам… Скорее!..»

Струмилин вспомнил вечерний разговор о Лиле и понял, что подозрения Лены, которые она строила на одном чутье любящей жены, на одной только интуиции, теперь подтвердились фактом. Нужно что-то делать. А что? Он пока не знал. Знал только одно, что завтра ему предстоит об этом говорить с женой. Если он будет лгать, она все равно ему не поверит. Он никогда не обманывал ее даже в мелочах. А тут была не мелочь, говорить придется о Лиле.

Закрыв дневник, он на цыпочках подошел к кровати и, осторожно приподняв угол подушки, засунул под нее тетрадь. Разделся бесшумно, чтобы не разбудить Лену, лег в раскладную кровать.

Пробило уже три часа, а Струмилин все не засыпал. Он думал о том, что он скажет завтра жене о Лиле.

Проснулся Струмилин в десятом часу утра, когда жена и дочь, уже давно бодрствуя, разговаривали шепотом, боясь разбудить его.

Не открывая глаз, Струмилин прислушался.

— Ступай, дочка, поставь чайник.

— А как его поставить?

— Налей под краном воды и попроси тетю Феню, чтобы она поставила его на плиту, только дверью сильно не хлопай.

Струмилин не слышал, как прошла мимо него дочь. Не слышал, как закрыла за собой дверь. Слегка приоткрыв глаза, он увидел, как Лена воровато достала из-под матраца маленькую коробочку, вытащила из нее стеклянную ампулу и наполнила ее содержимым шприц. Боязливо поглядывая на дверь, она быстро сделала укол в бедро и поспешно спрятала шприц под матрац.

Первое, что хотелось сделать Струмилину, было желание немедленно встать, отобрать у жены шприц, морфий, устыдить ее. Но другая, тяжелая мысль пригвоздила его к кровати. «У нее дикие боли. Она крепится изо всех сил, чтобы не кричать. Она не хочет расстраивать нас с дочерью. Родная, прости меня за вчерашнюю ложь, которую я повторю тебе сегодня! Я ее повторю для твоего спокойствия. Но я клянусь тебе, что сегодня я все скажу Лиле. Скажу, чтобы больше она не искала со мной встреч».

Пришла Таня и тихонько подкралась к матери.

— Мама, много спать вредно, нам в садике об этом говорили.

— Ступай, доченька, разбуди папу, только осторожно. Вначале поцелуй его, потом потряси за плечо.

Продолжая притворяться спящим, Струмилин слышал, как к его раскладушке подошла дочь, потом почувствовал, как она прикоснулась своими лепестками губ к его щеке и принялась трясти за плечо. Струмилин открыл глаза.

— Вставай, — проговорила Таня шепотом. — Много спать вредно.

— Почему вредно? — также шепотом спросил Струмилин.

— Так в детском садике говорили.

Струмилин отметил в своем сознании одну забавную черту человека: если он по необходимости долгое время говорит шепотом, чтоб не нарушать чей-то покой или чтоб его не подслушали, то даже тогда, когда в этом уже нет необходимости, человек все-таки по инерции продолжает говорить шепотом. А поэтому и Лена и дочь от неожиданности вздрогнули, когда он, потягиваясь, громко проговорил:

— Доброе утро, леди и джентльмены! — сказал и улыбнулся. Ему было смешно смотреть на испуганные лица матери и дочери.

Лена в это утро не встала. Завтрак ей подали в постель.

— Что-то побаливает нога и кружится голова, — сказала она и с трудом выпила стакан чаю.

В этот день Струмилин ходил в магазин за продуктами, запасаясь ими на целую неделю, готовил обед, вместе с дочерью ходил к метро за мороженым.

К полудню самочувствие Лены улучшилось, и она решила встать к обеду. Наблюдая из окна, как отец и дочь, взяв друг друга за руки, переходили улицу и о чем-то разговаривали, Лена не могла сдержать слез. Она проводила их взглядом до поворота в переулок, где они скрылись за углом.

Взгляд ее упал на толстую тетрадь, торчавшую из-под подушки. «Что я делаю? Ведь так она может попасть в руки Коли!» И Лена надежно припрятала дневник в потайной разрез в матраце.

Струмилин и Таня вернулись с мороженым и большим букетом осенних цветов. Бордовые георгины горели посреди печальных хризантем.

Ничто не могло так радовать Лену, как цветы. На них она могла смотреть часами, не отрываясь. При виде цветов она, как маленькая, захлопала в ладоши, попыталась пойти навстречу мужу, но, наступив на больную ногу, глухо вскрикнула и присела на стул.

После обеда, когда Лена и дочь, примостившись у окна, стали переводить картинки, Струмилин вышел из дома. Его уход Лена не заметила. А когда она случайно подняла глаза и через окно увидела мужа уже в переулке, крикнуть не решилась. Однако что-то тревожное опять закралось в ее душу, и она уже без особой радости занималась с дочерью.

Ровно в четыре часа Струмилин был у входа в метро «Кировская», где его ждала Лиля. Она пришла на несколько минут раньше. Дорогой он настраивал себя на сухой, почти официальный тон. Мысленно сравнивая жену с Лилей, он все более и более раздражался, про себя произносил тот гневный монолог, который должен определить все его поведение с Лилей. Одна дружбу пронесла сквозь смертельные испытания и никогда не изменила ее обетам. Жертвовала собой, чтобы спасти его. Разве этого мало, чтобы оценить ее до конца? А другая? Курортное знакомство. Избалованная роскошью и модами женщина. Любовь ли это? Чем она проверена? На каких огнях ее закалили? Романтическая привязанность к герою-бильярдисту, который на два дня вскружил ей голову? А потом? Что потом? Потом вино и вагонная постель. Это был, пожалуй, самый позорный шаг, не устоял перед соблазном, сдался… Будь хоть на этот раз мужчиной и скажи ей всю правду в глаза. «Лучше резануть раз, чем тянуть эту слащавую мелодраму… Будь что будет!» С этими мыслями Струмилин остановился около телефонных будок в вестибюле и посмотрел на часы.

— Вы очень точны, Николай Сергеевич. Я и это ценю в вас, — услышал он из-за спины.

— Спасибо, — отчужденно ответил Струмилин, стараясь не смотреть в глаза Лиле. Но в эту же минуту он почувствовал, что весь фундамент разговора, который он мысленно построил дорогой, начинал шататься, давать трещины. Образ жены начинал исчезать, растворяться в ясном взгляде красивых глаз Лили…

— Что-нибудь случилось? — с искренним беспокойством спросила Лиля.

— Да. — Струмилин хмуро смотрел поверх головы Лили.

— Ты какой-то смешной и растерянный. Пойдем на бульвар, расскажи все толком.

— Пойдем. Я расскажу тебе все по порядку. — Струмилин посмотрел на Лилю и заметил в глазах ее тревогу. Она предчувствовала недоброе.

На скамейках, усыпанных желтыми листьями, сидели пожилые люди. Время от времени они посматривали на своих внучат, которые тут же возились с игрушками. Со стороны пруда доносились смех и возгласы катающихся на лодках. Какой-то чудак, примостившись на заднем сиденье лодки, лихо играл на гармонике «Саратовские страдания». Две девушки, повязанные яркими косынками, сидели на веслах.