— Чем?

— Чем лечится от простуды мой дедушка.

— Интересно…

На ближайшей станции Лиля вышла из вагона и вскоре вернулась с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.

Струмилин был удивлен.

— Вы что, с ума сошли, Лиля? Это же водка!

— Что вы говорите?!. Неужели водка? А я думала, клюквенный сироп. А потом, что это за тон? Что за обращение: «С ума сошли»? Такие слова вам совершенно не к лицу, Николай Сергеевич.

— Но зачем же так много?

— Не было четвертинок. А потом мне просто было интересно: один пассажир назвал эту водку «сучком». — Лиля звонко рассмеялась. — Сучок! Что это значит?

— А это значит, что в этом «сучке» половина сивушных масел, а половина керосина.

— Вот и прекрасно! Все эти штуки великолепно прогоняют простуду. Я по своему дедушке знаю. А ну, вставайте, больной!

Вагон стучал на стыках рельс, в бутылке колыхалась водка, свет ночной лампы, вмонтированной в высеченную из уральского камня-самоцвета сову, бледно-розово освещал купе. За окнами чернела ночь.

Сразу же после первого тоста («За здоровье!») Струмилин почувствовал опьянение. Ему захотелось есть.

— У меня что-то тоже насморк. Это вы меня заразили, — сказала Лиля и налила себе полстакана водки. — Хотите, я напою вас?

— Зачем?

— Просто так. Интересно посмотреть, какой вы будете пьяным. Наверное, станете плакать или жаловаться на свою судьбу. Я знаю одного такого чудака, это дедушкин друг. Он как выпьет, так начинает рыдать. — Лиля налила Струмилину больше полстакана и пододвинула к нему. — Чокнемся?

— Вы запьянеете, Лиля. Ведь это «сучок».

— А я хочу запьянеть! Я ни разу не пила водку. — С этими словами она чокнулась со Струмилиным и, не моргнув глазом, выпила до дна. Сразу же закашлялась, замахала руками, вскочила с места и принялась дышать глубоко, полной грудью.

— Воды! Воды!

Струмилин поспешно подал воду.

Лиля пила жадно, большими глотками, словно она только что хлебнула неразведенной эссенции.

Выпил до дна и Струмилин. Лиля включила репродуктор. Из радиоузла поезда передавали русские народные песни. Грудной голос Максаковой затопил купе.

Она пела о дороге, о тройке… Раненой птицей металась по купе тоска крестьянской девушки, полюбившей проезжего корнета. Полюбила, но…

— Давайте, Николай Сергеевич, выпьем еще?

Лиля была уже пьяна. Ее выгоревшие на солнце волосы струйками падали на плечи, рассыпались на груди, и она их то и дело забрасывала назад. Беспричинно улыбаясь, она разлила остатки водки по стаканам. Озорными, затуманенными глазами смотрела на Струмилина.

— Мне ужасно нравится состояние опьянения. Когда-нибудь я, наверное, стану алкоголиком. — Лиля снова рассмеялась. — Ой, какая же я дура! Что я только делаю! Николай Сергеевич, почему вы меня не остановите?

Струмилин ладонью накрыл стакан Лили.

— Вам больше нельзя.

— Как?! Мне нельзя?!. — Лиля привстала и гневно посмотрела на Струмилина. — Да вы знаете, что я сейчас… — И снова приступ грудного смеха затопил купе. — Николай Сергеевич, давайте выпьем за нашу дружбу. Вы понимаете… Вы мне как родной, как… — Лиля не договорила. Неожиданно выдернув из-под руки Струмилина стакан, она отпила несколько глотков, закашлялась и села.

— Я же говорил вам!

Лиля склонила голову на плечо Струмилина. Он сидел, не шелохнувшись.

Несколько минут она плакала. Плакала горькими, обидными слезами. Когда же Струмилин попытался уговаривать ее, она разрыдалась еще сильней. Наконец, обессиленная, Лиля уронила голову на столик и тихо, по-детски всхлипывая, проговорила:

— Николай Сергеевич! Николай Сергеевич…

— Что? Что, милая Лилечка?

— Вы знаете, что я вас люблю?.. Да, да, люблю!.. Вы не смейтесь надо мной, но это так…

Лиля умолкла, продолжая беспомощно всхлипывать.

Струмилин положил на ее плечо руку и хотел что-то сказать.

— Нет-нет… Не говорите сейчас ничего!.. — оборвала его Лиля. — Постойте, не перебивайте меня… Я знаю, что вы сейчас скажете… Я не хочу вас слушать. Я хочу одного, чтобы вы были рядом со мной! Всегда рядом… Со мной… Только со мной…

И снова приглушенные рыдания, как тихие волны, плыли по купе. Плечи Лили вздрагивали. Выгоревшие каштановые волосы рассыпались по белой скатерти, по загорелым тонким рукам.

Струмилин сдерживал себя последним усилием воли. На какой-то миг было забыто все: и то, что в Москве у него больная жена, и то, что Лиля всегда была для него хорошим добрым другом, товарищем… Он видел только вздрагивающие плечи Лили, ее тонкую шею и водопад рассыпавшихся волос, от которых веяло морем, солнцем, одесскими каштанами… Как ему хотелось в эту минуту поднять ее на руки…

Но он не сделал этого. Он уложил Лилю в постель, потушил лампу и включил тусклый зеленоватый ночничок. Ему хотелось выпить еще. Лихорадило… Но это была уже не простуда, а нервная дрожь. Накрывшись одеялом, Струмилин прислушался. Сквозь чугунный перестук колес до него доносились задавленные в подушке всхлипы.

Распределение…

На одних это слово нагоняло уныние, других оно окрыляло тем, что наступал конец бедной студенческой жизни. Впереди ждала работа.

Москвичам, как правило, из столицы уезжать не хотелось. Некоторые цеплялись за любую работу, искали любую уловку, лишь бы остаться в Москве. Кое-кто из девушек спешил выйти замуж за москвичей: старинный принцип «Куда иголка, туда и нитка» государственная комиссия при распределении чтила свято.

До отъезда на курорт Дмитрий Шадрин как-то ни разу не задумывался над тем, где ему придется работать, куда пошлют после окончания факультета. Теперь же, вернувшись с юга, окрепнув, он стал забывать о своих болезнях. Мысль «Где работать?» приходила все чаще. В середине мая, за неделю до распределения, он твердо решил поговорить об этом с Ольгой. Когда она спросила, куда он желает поступить после университета, Дмитрий принялся рассказывать ей о прелестях Сибири.

— Если бы ты знала, что это за край!.. Хочешь, я тебе о нем расскажу?

Ольга не ответила.

Шадрин поднял с земли сломанную ветку тополя и, очистив ее, стал на ходу легонько подхлестывать себя по пяткам.

— Мы сейчас в парке. Ты видишь, кругом березы, акации, сирень… Посыпаны песком дорожки, крашеные лавочки. Тебе все это нравится?

— Нравится.

— А теперь представь: все, что здесь тебе нравится — все это уже давным-давно захватано, подстрижено, общупано, замызгано… Я мог бы найти слова и посильнее, но… не буду. Природа — ребенок, ее грех поносить и оскорблять.

— Ты впадаешь в крайности, — возразила Ольга.

— В крайности? — Некоторое время они шли молча. — Может быть… — И о чем-то снова задумавшись, Дмитрий уже примиренчески спросил: — А что ты хочешь? Куда бы ты хотела, чтобы меня направили?

В глазах Ольги Дмитрий прочитал немой укор. Глаза ее говорили: «Разве ты не знаешь об этом?!»

— Я хочу, чтобы ты был там, где я, всегда рядом.

Дмитрий круто повернулся к ней.

— Может, наоборот? Ты будешь всегда там, где я?

Ольга нежно улыбнулась.

— Это не имеет значения.

Справа катила свои мутные воды Москва-река. Слышно было, как о каменные глыбы берега глухо, с утробным клекотом, плескались серые холодные волны. Широкая дорожка, обсыпанная битым красным кирпичом, сухо хрустела под ногами. Вдали, вниз по реке, коптил и без того прокуренное небо маленький пароходишко, тащивший груженую баржу.

— Ты оглядись кругом, что здесь хорошего! Дым, чад, толчея…

— А если тебя оставят в Москве, ты откажешься? — Ольга вопросительно посмотрела на Шадрина.

— Останусь.

— Странно… Тебя иногда трудно понять. То ты ругаешь Москву и москвичей, то ты готов в ней остаться.