— Все это мы проверим.

— Нельзя ли это сделать побыстрей, Наталья Андреевна?

— Каким образом? — Введенская смотрела на Шадрина, улыбаясь.

— Как-то на лекциях вы говорили, что в Америке в таких случаях для диагностики прибегают к электрическому шоку. Нельзя ли испробовать этот метод? Ведь ничего не случится, здоровью не повредит, а дело не терпит, из рук правосудия ускользают крупные дельцы…

Введенская встала и прошлась по кабинету.

— Электрический шок, говорите?.. Вы должны помнить из лекций, товарищ Шадрин, что наш основной принцип — это гуманизм, предельное внимание и постоянное наблюдение за больным…

На щеках Введенской неожиданно проступил румянец.

Шадрин почувствовал, что поступил неосторожно, напомнив об электрическом шоке. Он вспомнил, что на лекциях Введенская не раз подчеркивала, в чем состоит основной принцип советской судебной психиатрии.

Он поспешил исправиться:

— Наталья Андреевна… простите, я совсем не то хотел сказать… Я просто, очевидно, слишком поверил в свои сомнения и твердо решил, что Баранов — чистый симулянт. Отсюда моя некоторая жестокость. Я не осмеливаюсь больше отнимать у вас время, но хочу просить о единственном. Прочтите, пожалуйста, при мне вот эти страницы. Они написаны рукой Баранова. Тогда, может быть, вам станет понятным, почему я предложил американский метод.

Введенская ничего не ответила и принялась читать мелко исписанные листы.

Пока она читала, Шадрин внимательно следил за выражением ее лица, пытался уловить на нем малейшие нюансы впечатлений от прочитанного, старался почувствовать в нем хоть крохотное согласие с его подозрениями, которые у него переросли в уверенность. Но лицо профессора было непроницаемым. Она продолжала читать записи Баранова.

1. «Мэре (Mairet) рассматривает симуляции применительно ко времени криминального акта. Он выделяет:

а) Предшествующую, или превентивную, симуляцию (persimulation), проводимую в период, предшествующий преступлению, с целью подготовки окружающих лиц к тому, чтобы они восприняли преступление как акт, совершенный в состоянии душевного заболевания.

б) Симуляцию в период совершения преступления (intersimulation) с целью сокрытия истинных мотивов преступления.

в) Симуляцию после совершения преступления (postsimulation), как защитное поведение для избежания ответственности.

Mairet отмечает, что первая форма встречается очень редко, вторая — чаще, наиболее частая — третья форма».

Самое верное, когда все эти три формы слиты воедино. Такая железная «триада» может оказаться не по зубам даже психиатрам.

Наталья Андреевна подняла на Шадрина глаза и долго молча смотрела на него. Ей было не по себе. Выписки были из ее статьи, напечатанной еще до войны в «Проблемах судебной психиатрии». Эту статью она помнила отлично, из-за нее даже поссорилась с одним из членов редколлегии журнала.

— Вы хотите что-то сказать, Наталья Андреевна? — спросил Шадрин.

— Нет, нет… Я просто думаю, странное совпадение…

И она снова погрузилась в чтение.

2. «Ответ шизофреника всегда неожидан, разнообразен, за исключением тех стереотипных ответов, когда шизофреник на различные вопросы отвечает одним словом или одной фразой. Обычно один и тот же вопрос, заданный в разное время, не вызывает одного и того же ответа. Это вполне понятно, т. к. каждый раз вопрос сочетается с новыми образами, «облекается иной плотью» (Эпштейн). Эпштейн с целью эксперимента задавал шизофренику один и тот же вопрос и получал каждый раз новый ответ, имеющий самое отдаленное отношение к существу поставленного вопроса».

Продумать и принять за вооружение. При необходимости — это неплохой элемент тактики. Но только при необходимости. Злоупотреблять им нельзя.

3. «Симулируются обычно лишь отдельные симптомы того или иного психоза, часто противоречиво собранные из различных форм. Эта нетипичность, лоскутность симптоматики чаще всего и заставляют заподозрить притворство. Еще Корсаков в одной из своих экспертиз писал: «Полная гармония симптомов между собой и соответствие их установленному в науке типу болезни дают возможность сделать категорическое заключение, что болезнь не притворная, а действительная».

Слишком утрированное преподношение «болезненной» симптоматики и смешение симптомов различных психозов, не укладывающееся ни в какие клинические рамки, помогает сравнительно быстро вскрывать притворство».

Гармония симптомов. Никакой окрошки! Иначе — крах.

Во всем — мера. Переиграть опаснее, чем не доиграть.

Наталья Андреевна тихо вздохнула, закрыла тетрадь и откинулась на спинку кресла. Улыбаясь, она смотрела на Шадрина.

— Любопытно, очень любопытно…

— Разве это не полное доказательство того, что Баранов тончайший симулянт? Прошу вас обратить внимание на последнюю запись.

— Я на все обратила внимание, товарищ Шадрин.

— Наталья Андреевна, разве этого мало, чтобы сегодня же объявить Баранову, что его игра раскрыта, и перевести его из клиники в Таганскую тюрьму? Его ждут допросы по делу.

— К сожалению, всего этого мало. Но эти записи для нас не последний аргумент. Спасибо, что вы принесли их. Они помогут ускорить диагностику.

Шадрин горячился:

— Какая же тут еще нужна диагностика, когда все ясно?!

— Товарищ Шадрин, положитесь на науку. Если в больнице была допущена ошибка, то в нашем учреждении ее не произойдет. До тех пор пока Баранов не подвергнется полному клиническому обследованию, о Таганской тюрьме забудьте.

— Разрешите еще вопрос, Наталья Андреевна?

— Пожалуйста.

— Теоретически возможно, чтобы эти записи принадлежали душевнобольному человеку?

— Вполне, — ответила Введенская и спрятала в письменный стол журнал наблюдений и записи Баранова.

Шадрин поблагодарил профессора и уже в самых дверях спросил:

— Сколько дней нужно ждать, Наталья Андреевна, чтобы вы сделали окончательное заключение о состоянии здоровья Баранова?

— Столько, сколько на это потребуется.

Шадрин вышел из кабинета.

Уже на улице он подумал: «Да… Вот заварил кашу!.. Вот это Баранов!.. Если он и в самом деле здоровый человек, то при других, счастливых обстоятельствах из него мог бы получиться железный борец. Плохо, что вся его сила, воля и ум пошли по дороге зла».

Вспомнились слова Богданова: «Я уважаю настойчивых и твердых людей. Но не люблю спесивых и выскочек».

На сердце было и тревожно, и смутно. До сих пор не было никакой определенности.

Богданов сидел в своем прокурорском кабинете и внимательно читал протоколы допроса Анурова. Как юрист с опытом, он не мог не видеть, что допрос Шадрин провел на профессиональном уровне. Не упущены даже мелочи, которые на первый взгляд могли показаться несущественными. Оторвав взгляд от папки, он посмотрел в окно, встал, прошелся к двери. С самого утра его мучил вопрос: как тоньше завести с Шадриным разговор о деле Анурова и его компании. Расследование подходит к концу.

Из института судебной психиатрии о Баранове нет никаких сведений. Значит, диагноз больницы не опровергнут. А это во многом облегчает положение Анурова и его подручных. Нужно писать обвинительное заключение, а какая-то тайная тревога, не переставая, гложет его мозг и шепчет: «Смотри, Богданов, с Ануровым ты можешь влететь в нехорошую историю. Ануров коварный человек. Чего доброго, он может пойти на подлость и сказать лишнее. Ему поможет жена. Твоя же собственная жена… Зачем ей нужно было принимать от него ценные подарки? Особенно эти нейлоновые кофточки и французские туфли… Век живи и век учись».

Богданов отлично знал, что, согласно процессуальному кодексу, следователь не может вести дело, в котором замешан его родственник или друг. Он должен написать об этом рапорт прокурору и передать дело другому следователю. Вспоминая Анурова, он успокаивал себя тем, что тот приходится ему десятой водой на киселе. К тому же дело Анурова ведет не он сам, а подчиненные ему следователи. «А потом уже поздно писать об этом рапорт. Положено столько труда!.. Это нужно было делать с первого дня, когда только что возбудили дело против Анурова. Думаю, что все обойдется хорошо. Вот только Шадрин слишком ополчился против Анурова. Аж осатанел… И все из-за взятки, которую тот, старый дурак, вздумал предложить так нагло…»