На ум Шадрину пришли стихи Маяковского. Он читал их сквозь зубы, мстительно, с ожесточением, точно кому-то угрожая:
Я к вам приду в коммунистическое далеко
Не так, как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет через хребты веков
И через головы поэтов и правительств!
«А сейчас — работа! Ты, Шадрин, сегодня водовоз и ассенизатор. Бандиты, воры, хулиганы, проститутки… — вот твой сегодняшний передний край. Бой!.. И еще раз — бой! Помни, когда рота идет в атаку, солдат не думает о военных трудах Клаузевица. Все его помыслы в одном: больше пуль вогнать в тело противника. Где говорит штык — там умолкает стратегия».
Долго еще бродил Шадрин по студенческому дворику, рассуждая сам с собой. Когда вернулся в комнату — все уже спали. Окно было широко распахнуто. Простодушный Лютиков выводил носом переливчатые рулады.
Шадрин подошел к окну. Где-то вдали острыми угловатыми изломами прочертила небо молния. И только спустя несколько секунд до слуха докатились приглушенные перекаты грома. Небо заволакивало тучами.
«Все на своих местах. Никаких аспирантур. Работа! Бой! Передний край!»
VII
Лето в Москве выдалось жаркое, душное. Плавился на тротуарах асфальт, знойные волны марева дрожали в раскаленном воздухе. Сухим, удушливым теплом веяло от перегретых кирпичных стен. Никли и увядали в газонах цветы.
Сданы государственные экзамены. Кончилась жизнь студенческая. Впереди — неизведанный мир труда. От экзаменов остался осадок большой усталости.
Как ни пытался Шадрин отогнать от себя вязкую паутину юридических терминов, научных положений и определений, они упрямо лезли в голову в мельчайших подробностях, в точнейших формулировках. Он даже удивлялся — перед экзаменами не было такой обостренной памяти.
Последние ночи мучила бессонница — сказалось переутомление от экзаменов, которые за пять лет так опостылели, что если бы Шадрину сказали: все их нужно сдать сначала, то он, наверно, предпочел бы идти в солдаты, чем повторить пятилетний курс. Можно привыкнуть ко всему, нельзя только привыкнуть к экзаменам. На каждый из них Дмитрий ходил, словно в атаку.
В конце июля Шадрина вызвали в клинику. Его хотел посмотреть профессор Батурлинов. Долго вертел старый хирург своего «тематического» больного, внимательно изучал анализы, расспрашивал, колдовал над рентгеновскими снимками. В конце осмотра сказал:
— Вам, молодой человек, повезло. Теперь проживете сто лет. Только при одном условии: год никаких физических работ, спиртное в меру, курить бросайте. Все остальное по принципу: «Ничто человеческое мне не чуждо». Через полгода покажитесь. Если измените адрес — сообщите в регистратуру клиники, чтобы знать, где вас искать. — Оторвав взгляд от бумажки, на которой он что-то писал, профессор из-под очков посмотрел на Шадрина так, будто впервые увидел его. — Как учеба?
— Закончена, профессор. Уже распределили.
— Великолепно! И куда же вас?
— В распоряжение прокурора города Москвы.
— Ого! С вами опасно водиться! Вы теперь большой начальник! Ну что ж, счастливо вам поработать в области уголовной хирургии. — Судя по тому, как молодо захохотал старый хирург, Дмитрию показалось, что Батурлинову понравилась собственная шутка.
Из клиники Шадрин вышел с чувством прилива жизненных сил.
Вспомнилась Ольга. Ему не терпелось рассказать ей о разговоре с профессором.
Сел в метро, доехал до Красносельской и только теперь вспомнил, что завтра у Ольги первый экзамен. Вернулся. Знал, что она теперь забилась где-нибудь меж грядок в палисаднике и зубрит учебник по товароведению.
«Еще двадцать дней! — подумал Дмитрий. — Целая вечность!» Этой вечностью он исчислял экзамены Ольги, после которых они условились пойти в загс.
Тайком от матери Ольга уже успела показать ему все, что приготовила Серафима Ивановна к ее замужеству.
Вспомнилась смешная сценка: Дмитрий сидит у стола и, сведя ломаные дуги бровей, деловито, без улыбки произносит:
— Ты мне списочек приготовь, чтоб я все прикинул и обмозговал. Сделай так, как это делали наши старики: слева — реестрик вещичек, справа — столбик цифр, примерная стоимость в рублях.
Ольга залилась краской стыда.
— Как тебе не стыдно!
— Иначе я не могу.
Ольга со смехом бросилась к Дмитрию, принялась трясти его за плечи, потом, как шаловливая девчонка, вскочила ему на колени и, обхватив шею, заглянула в глаза.
— Ну за что?.. За что люблю тебя? Даже сама не знаю! Грубый, угловатый сибирский медведь. Всю жизнь надо мной издеваешься и смеешься. — Ольга сокрушенно покачала головой и тяжело вздохнула. — Дура, какая я дура! С кем только связалась? Теперь-то уж я знаю, чем ты меня присушил.
— Чем?
— Когда первый раз поцеловал, то перед этим, я слышала, ты что-то шептал. Не иначе, как колдовал. Скажи, колдовал?
— Колдовал.
Правой рукой Дмитрий обнимал упругую талию Ольги, левой — гладил ее ноги.
— И тебе не стыдно?
— А чего мне теперь стыдиться? Ты моя жена.
— Будущая. А сейчас не давай рукам воли. — Она хотела убрать со своей ноги руку Дмитрия, но раздумала. В ее глазах светилась покорность.
Прижав голову Дмитрия к груди, она гладила его русые волосы, наматывала вихры на палец.
— Сколько еще дней ждать? — спросил Дмитрий, слушая, как мощными толчками бьется сердце Ольги.
— Двадцать. Как только сдам последний экзамен.
— Может быть, завтра подадим заявление?
— Если бы это зависело только от меня, я бы хоть сейчас побежала с тобой в загс. Но давай послушаем маму, не будем ее огорчать.
Дмитрий что-то пробормотал в ответ, потом легко ссадил ее с коленей.
— Ступай, учи уроки. Да чтоб без единой тройки. Если будут тройки, буду меньше любить.
Этот разговор произошел неделю назад. Дмитрий вспомнил его по дороге в общежитие.
В комнате, где он доживал последние дни, стоял беспорядок. Три железных скелета прогнутых студенческих коек сиротливо стояли вдоль стен. Это означало, что трое жильцов комнаты уже уехали на каникулы. Три койки, кое-как заправленные, говорили, что их хозяева почти «на колесах». На подушке Дмитрия лежала телеграмма. Разорвав ее, он прочитал: «Мать больна. Если можешь немедленно приезжай. Целую Ирина».
Дмитрий прилег на койку прямо не разуваясь и положил ноги на стул, стоявший рядом. Закрыл глаза. Пять лет он не был на родине. Пять лет ему было все недосуг навестить мать, братьев, сестру. И вот теперь она больна. Что с ней? Уж если прислали телеграмму и просят, чтоб приезжал немедленно, значит, случилось что-то серьезное. Сердце заныло в предчувствии чего-то недоброго. Ольга, женитьба, государственные экзамены, работа, квартира в Москве — все это растаяло в туманном мареве нахлынувших воспоминаний. Теперь он видел другое. Забураненное метелями сибирское село, покосившаяся избенка, из которой ранним утром валит дым, мать, накинувшая на голову старенькую клетчатую шаль. Еще затемно она идет на колхозную ферму доить коров. Закоченевшая, с посеревшим от холода лицом, она возвращается с фермы домой часа через три. Ее ждут чугуны, горшки, ухваты. В хлеве протяжно мычит корова — ее нужно поить. В курятнике разорались оглашенные куры — им нужно истолочь картошку. В сенках надрывает слух мухортый пятнистый поросенок, который в день съедает больше, чем весит сам. В избе стоит теленок, под которым растеклась стеклянная остывающая лужица. А печка уже догорает, нужно выгребать угли и сажать хлеб. В квашне дуется подошедшее тесто, а хлебные плошки как назло три дня назад взяла соседка и до сих пор не несет. И мечется, мечется мать из угла в угол, из сенок в хлев, из дома к соседям… Мечется быстро, споро, накинув на плечи латаную фуфайку и покрывшись клетчатой шаленкой. Она боится помешать Дмитрию, когда он сидит над книгой. Слышит Дмитрий, как гремит о ведро обледенелая колодезная веревка, которую мать внесла в избу. Слышит ее шепот — это она посылает за водой Сашку, который никак не хочет слезать с печки. Сашка хнычет и трет кулаком сухие глаза. Ему неохота выходить на улицу и по сугробам, наметенным за ночь, пробираться к колодцу в соседнем огороде. А потом, он знал, мать пошлет дергать окоченевшими руками из стожка промерзшее сено.
