— Хорошо, скажу, скажу… — Шадрин нажал кнопку звонка.

Вошел конвоир.

— Уведите.

Пятясь к дверям, Баранов кланялся в пояс и, зажав пальцами нос, гнусаво твердил:

— Вот хорошо… Вот хорошо…

Вышел на цыпочках.

Оставшись один, Шадрин закурил.

— Да-а!.. — вслух произнес он. «Вот это дебют!.. Такое ощущение испытывал только в детстве, когда поздно вечером сломя голову бежал один мимо кладбища. Аж дух захватывает».

…В этот же день без согласования с Шадриным прокурор освободил Баранова из-под стражи и, взяв с него подписку о невыезде, направил на амбулаторную экспертизу. Это озадачило Шадрина: «Почему не в закрытый судебно-психиатрический институт?..»

Прокурор Богданов в это утро встал рано. Запахнувшись в халат, прошел в свой кабинет и включил настольную лампу. Вчера вечером он долго не мог заснуть, не решаясь: сказать или не сказать жене, что муж ее сестры, Ануров, арестован. Засыпая, он подумал: «Утро вечера мудренее».

Ночь Богданов спал неспокойно. А когда проснулся и посмотрел на спящую жену, то окончательно раздумал заводить разговор об аресте свояка. Даже во сне лицо жены было строгим и властным.

Богданов плотно прикрыл за собой дверь кабинета и принялся ходить взад и вперед по ковровой дорожке. Мысленно он пытался представить себе разговор с женой, подбирал самые убедительные доводы, которыми будет защищаться, когда жена потребует от него облегчения участи Анурова. А его, Анурова, он ненавидел давно. Ненавидел за то, что тот с почти нескрываемым высокомерием смотрел на его работу, на его жизнь. Ненавидел за то, что жена не раз упрекала Богданова, что у ее сестры натуральная котиковая шуба, а у нее, прокурорши, несчастная цигейка, да и та не первого сорта. Когда же Ануров выстроил себе дачу и купил новенькую «Победу», жизнь Богданова в собственной квартире временами становилась невыносимой.

Позже Богданов стал догадываться: если жена начинала устраивать систематические сцены, значит, у Ануровых какое-то новое, солидное приобретение. Кое-что от Ануровых иногда перепадало и им, Богдановым, хотя сам Николай Гордеевич этого, как огня, боялся. Он знал, что рано или поздно Ануров попадется и будет отвечать сполна. Не раз намекал он об этом жене, полагая, что разговор этот вспыхнет в семье ее сестры, но все шло своим чередом. Жизнь Ануровых год от года становилась все шире, роскошнее. Теперь Богданов жалел только об одном, что арест свояка случился не летом, когда, как обычно, сестры-близнецы месяца два разъезжали по побережью Черного моря. Он знал, что теперь ему предстоит выдержать целую серию атак со стороны жены и свояченицы.

С фотографии, висевшей на стене, на Богданова смотрел молодой, бравый курсант Ленинградского военно-морского училища. Это был единственный сын Богдановых, больше детей у них не было. Богданов подошел поближе к фотографии и, заложив за спину руки, остановился. «Эх, Сашок, Сашок… Посмотрел бы ты, как трудно иногда бывает твоему отцу. Только вот сказать тебе не могу об этом, потому что она тебе родная мать. Но ты когда-нибудь и сам поймешь, как нелегко приходится твоему отцу быть одновременно и прокурором, и независимым мужем. Боже сохрани тебя, сын, от участи твоего отца! Не бери в жены своенравную, неграмотную волчицу. Иначе ты, товарищ будущий моряк, пропадешь!..»

Богданов вздохнул и отошел от фотографии. В ванной он развел в горячей воде мыльный порошок, намылил щеки, подернутые седой щетиной, и начал бриться. Из круглого зеркальца на него смотрело суровое, перекошенное болью лицо человека с непреклонным взглядом. Вспомнив жену, он вздохнул и, очевидно, в тысячный раз за свою жизнь пожалел, что сделал по молодости такую ошибку, которую можно еще было поправить вначале, сразу же после женитьбы. «Если бы не сын и не партбилет, можно развестись и сейчас. Хоть на старости лет пожить по-человечески. У простых смертных все это делается проще. Заявление в нарсуд. Объявление в газете. И с ног долой все путы и цепи. А здесь… Номенклатура!.. Блюститель законности и самой высокой морали. Хоть зубами скрипи, а на торжественных праздничных вечерах ухаживай за этой стервозой, как за порядочной принцессой. — Богданов тяжело вздохнул; распаляя свой гнев, думал: — За что?! За какие провинности так наказала жизнь? На работе ты — хозяин, ты — Человек с большой буквы. А дома… О, если б кто заглянул в эту адову жаровню! С годами становишься сквалыгой, незаметно опускаешься…»

Кончив бриться, Богданов осмотрел в зеркале свое лицо, похлопал мягкими пальцами по щекам и посмотрел на часы. Скоро встанет жена, а завтрак еще не готов.

После бритья Богданов поспешно оделся и вышел из дома. Каждое утро он совершал небольшую прогулку. Последний год стали сдавать нервы, мучила часто бессонница. Врачи посоветовали совершать систематические утренние прогулки.

Утро было свежее, морозное. Во всем теле Богданов чувствовал легкость. А сам думал: «Сейчас она уже проснулась. Кофе не согрето. Теперь подбирает самые отборные словечки, чтобы встретить скандалом и упреками. Больная!.. На ней можно возить воду…»

Ася была уже на ногах, когда Богданов вернулся домой. Не успел он раздеться, как дверь из спальни открылась и вместо утреннего приветствия Богданова встретил раздраженный возглас:

— Ты что же, голубчик, от меня это скрываешь?! Я тебе кто — жена или табуретка?

— В чем дело? — недоуменно спросил Богданов, который уже начинал понимать, в чем именно дело.

— Кто нам Ануровы — родня или не родня?

Богданов молчал. Ему нечего было сказать жене.

— Я тебя спрашиваю: есть у меня родная сестра или нет? — Распахнутые полы халата жены разошлись так, что Богданов видел, как судорожно поднималась и опускалась ее полная грудь, обтянутая тонким розовым шелком ночной сорочки. Было что-то породистое в статной фигуре этой неукротимой женщины, от которой дышало избытком здоровья и неудовлетворенным желанием грубой любви.

— Успокойся, пожалуйста! Я все объясню. Не мог я тебе раньше сказать этого, ты понимаешь, не мог.

— Это почему же?

— Чтобы не расстраивать тебя. Я же знаю, что помочь Анурову в его положении невозможно. А обращать твое внимание на вещи, которые непоправимы, я считал жестоким.

— А откуда ты взял, что Борису Лаврентьевичу нельзя помочь? Сейчас только звонила сестра, она сказала, что его дело пойдет через тебя. Почему ты скрыл это?

— Я еще раз повторяю тебе, Асенька, что не могу. Понимаешь, не могу, не могу сделать ничего. Ануров совершил тяжелое преступление, и по советскому закону он понесет за это ответственность. Сколько веревочка ни вейся, а конец должен быть. Я тебе не раз говорил о том, что…

— Довольно! — Ася властным жестом остановила Богданова. — Я сама могу быть агитатором. Скажи, в чем его обвиняют?

Богданов коротко рассказал о выявленных следствием хищениях Анурова.

— Все это доказано документально. Все это подтверждено свидетельскими показаниями, бухгалтерской экспертизой и, наконец, собственным признанием обвиняемых. А ты говоришь — помочь. Я этого не могу и… не хочу!

— Нет, ты будешь помогать! — таинственно проговорила Ася.

— Не буду! — резко ответил Богданов.

— Будешь! — Ася поджала губы и, скрестив на груди руки, покачала своими крутыми глыбами бедер. Улыбка ее была хищной. — А как ты мог помогать Банниковым? Там, кажется, тоже было что-то вроде хищения?

— Ты что, с ума сошла?! Я ничего для Банникова не делал такого, что шло вразрез с законом. Ты думаешь, о чем говоришь? Ты что, хочешь меня в тюрьму посадить?

— Ничего с тобой не случится, милок. — Продолжая улыбаться, Ася кокетливо покачала бедрами. — Раз сделал Банникову, сделаешь и Ануровым.

Богданов смотрел на жену ненавидящими глазами. Он хотел сказать ей злое, обидное, но сдержался.

— Банникова освободили потому, что в его деле не было состава преступления. Что ты мелешь? Ты понимаешь?

— Вот и я о том же самом. Если хорошенько разобраться, то в деле Анурова Бориса Лаврентьевича может тоже не быть состава преступления. А если есть, то совсем маленький составчик, крошечный, как вот этот мизинчик. — Ася поднесла к носу Богданова накрашенный ноготь. — Нужно только захотеть. Знаю я ваши законы, они у вас, что дышло, — куда повернул, туда и вышло.