— Можно?

— Войдите.

В дверях показалась стриженая, с синеватым отливом, бугристая голова человека с вытаращенными глазами. Человек, не мигая, долго смотрел на Шадрина, потом издал неприятный резкий возглас и, щелкнув пальцами, дико захохотал.

Шадрина от этого смеха и от взгляда покоробило. Дверь захлопнулась, и стриженая голова скрылась.

«Что это такое? Кто это?» — подумал Шадрин, пока еще не отдавая себе отчета, что случилось.

В следующую минуту в комнату вошел высокий худощавый мужчина в белом халате. Это был тюремный врач. Он сообщил, что заключенный Баранов последние дни ведет себя довольно странно: дичится соседей по камере, а весь вчерашний день с утра до вечера просидел под нарами и отказывался от пищи.

— Думаю, что Баранова необходимо срочно направить на судебно-психиатрическую экспертизу, — сухо сказал врач и, не дождавшись ответа следователя, вышел.

В комнату снова постучали. Шадрин подошел к двери и широко распахнул ее. Прямо перед ним вырос высокий человек лет тридцати пяти. За спиной его стоял конвоир, он уговаривал Баранова пройти в комнату.

— Ну, заходите, заходите же, не бойтесь, — вежливо сказал Шадрин.

Баранов все с тем же встревоженным выражением лица и широко открытыми глазами на цыпочках, озираясь, вошел в комнату следователя. Его походка была карикатурно-пружинящей, точно он шел между бритвенными лезвиями, воткнутыми в половицы.

— Почему вы так идете?

— А я — ничто! Мне пол не нужен, — моментально ответил Баранов, а сам все боязливо озирался по сторонам.

— Почему ничто? — спросил Шадрин, стараясь казаться спокойным, хотя на самом деле он был далеко не спокоен.

— Невесомость! А для невесомости не нужно опоры.

— Садитесь, гражданин Баранов. — Шадрин показал на табуретку.

Баранов вначале отпрыгнул от табуретки, а потом на цыпочках подошел к ней, зачем-то ощупал ножки и, склонившись почти до пола головой, осмотрел ее со всех сторон.

— Зачем вы это делаете?

— В камере, на нарах, под мою подушку хотели подложить бомбу, а я вовремя заметил. А они везде. Иду на прогулку — они за мной. Хитры — приспосабливаются костюм одеть под цвет стен, вроде невидимки… Сторожа не видят, а я их вижу… Вот и сейчас: смотрите, смотрите — вон он! Хотел подложить под стул толовую шашку, а я его разоблачил… — Баранов уставился обезумевшими глазами в одну точку на голой стене, обращаясь к кому-то невидимому: — Ступай, ступай! Теперь я тебя не боюсь. У гражданина следователя пистолет. При нем ты не посмеешь…

И громко, радостно захохотал. Потом смех стал зловещим. Шадрину от этого смеха стало не по себе.

— Что вы смеетесь, гражданин Баранов?

— Убежал… Струсил… Глядите, как чешет во все лопатки!.. — Он захлопал по-детски в ладоши. — Ему даже костюм невидимки не помог. Вот теперь я и сяду. — С этими словами Баранов плавно опустился на табуретку.

— Руки положите за спину, — предложил Шадрин.

Вытянув вперед голову, Баранов медленно спрятал за спину руки и всем телом подался вперед. В этом положении он застыл, как изваяние. Из уголков его полуоткрытого рта тоненькими струйками текла слюна.

Шадрин закурил. Как только он сделал первую затяжку и выпустил кольцо дыма, стараясь всем своим видом показать душевное спокойствие и равновесие, Баранов стремительно вскочил с табуретки и отбежал в угол. Зажав пальцами нос, он не дышал. Лицо его приняло багровый цвет.

Шадрин затушил папиросу и рукой развеял дым.

— Боитесь дыма? — спросил он, через силу улыбаясь.

Глотнув воздуха, но по-прежнему не разжимая пальцев, Баранов гнусаво ответил:

— Он подложил вам отравленные папиросы. Вы даже не заметили, как он подменил вам пачку, а я видел. В каждую папиросу он впрыснул двадцать три миллиграмма цианистого калия. Яд действует через час. Так что знайте: в вашем распоряжении, гражданин следователь, остался час. Две затяжки — это уже смертельная доза.

Шадрину было не по себе. Он никак не мог приступить к допросу. Каждая новая выходка подследственного сбивала его с толку.

— Гражданин Баранов, садитесь и отвечайте на вопросы. Мне некогда с вами играть в бирюльки.

Скорее для самоуспокоения, чем для пользы дела, Шадрин подошел к зарешеченному окну и с минуту неподвижно стоял спиной к Баранову, который прижимался к противоположной стене. Дмитрий чувствовал, как билось его сердце. Слух его фиксировал малейший звук: кто знает, что придет в следующую секунду в голову этому, по всей вероятности, сумасшедшему человеку?

«А что, если симулирует? Что, если все это — игра? Может, устроить ему свою экспертизу? — подумал Шадрин, но тут же вспомнил, что, согласно процессуальному праву, следователь должен немедленно направить на экспертизу подследственного, если в поведении его он видит хотя бы малейшие признаки душевного заболевания. — Здесь не признаки. Здесь, кажется, полная картина тяжелого психического расстройства. Сомнения мои может решить только экспертиза… А потом этот приход врача…»

Шадрин услышал за спиной тихие шаги, но не поворачивался, он не хотел выдать своего волнения. Шаги повторились. Потом послышался тоненький визгливый смешок.

Шадрин резко отвернулся от окна. Первое, что бросилось ему в глаза — это был мятый рубль, лежавший на бланке протокола допроса. «Как он попал сюда? Неужели это он подбросил?» — мелькнуло в голове Шадрина, и он перевел взгляд на Баранова. Тот, пригнувшись, делал быстрые движения пальцами, как будто он фотографировал кого-то.

— Что вы делаете?

Баранов тоненько счастливо захохотал.

— А фотографирую.

— Кого?

— Его величество агента федерального бюро расследования, — выпалил Баранов.

— Зачем вы фотографируете?

— Деньги — самый сильный источник всех человеческих эмоций. Помните, у Пушкина:

Иуда не устоял, все-таки продал Христа за тридцать серебреников. Не забывайте, гражданин следователь, в вашем распоряжении осталось пятьдесят три минуты жизни. Цианистый калий — самый надежный яд. Анонс… — И запел: — «Трансвааль, Трансвааль, страна родная, ты вся горишь в огне!..»

— Возьмите свои деньги, гражданин Баранов. — Шадрин отодвинул рубль на край стола. — Еще раз предупреждаю: хватит вам валять дурака. Садитесь!

— Нет уж, дудки, гражданин следователь! Не сяду. Я не подойду к вам ближе, чем на четыре метра. Ваше дыхание отравлено цианистым калием. А мне еще нужно жить. У меня не закончен научный труд, который потрясет человечество.

— Что это за труд?

— А не скомпилируете?

— Можете быть спокойны.

— Главы называть не буду, а общий заголовок скажу. — Баранов принял театральную позу и, ритмично поднимая и опуская руку в такт каждому слову, с расстановкой произнес: — «Деньги как источник высших эмоций в человеческой природе»! Ну, как?! Мой сосед сказал, что за одно название можно выдвигать на премию! Мой сосед — пенсионер, с которым я играю по вечерам в «дурака», сказал, что…

— Хватит молоть чепуху, Баранов, садитесь, — проговорил Шадрин и строго посмотрел на подследственного. Но тут понял, что допустил бестактность. «А что, если и в самом деле тяжелый душевнобольной?.. А впрочем… Конечно… Он очень болен…»

Баранов зажался в угол и трясся всем телом, лицо его искривилось в страхе, глаза были испуганно вытаращены.

— Гражданин следователь… Не подходите ко мне… Ради бога, не подходите! Не надо… Я на расстоянии чувствую, как с каждым вашим выдохом в комнате носится все больше и больше молекул цианистого калия… А у меня семья. У меня двое детей, жена больная… — Губы Баранова скорбно вздрагивали. Он плакал. Вид его был жалкий, несчастный.

— Успокойтесь, гражданин Баранов. Я к вам не буду подходить. Не бойтесь, жить вы будете долго. Проживете двести лет, успеете написать десять томов научных трудов.

— Правда? Гражданин следователь, неужели это правда? — Баранов плакал и счастливо улыбался. Грязной ладонью он растирал по щекам слезы. — Вы только скажите им, чтоб они ночью не подкладывали мне под подушку толовую шашку.