Подвоха Ольга не ожидала.

— Клянусь! — сказала она с полной серьезностью.

Дмитрий заговорил таинственно:

— Вот сейчас я закурю, а ты будешь сидеть на месте и не шевельнешься, не нахмуришь брови, не скажешь ни одного бранного слова. Вот мое условие, которое ты поклялась выполнить.

Растерянно хлопая ресницами, Ольга сидела молча, чуть приоткрыв рот. Она ждала, что Шадрин потребует от нее чего-то большого, важного. А тут вдруг… Дмитрий беззвучно рассмеялся, достал из-под подушки папироску и блаженно, не торопясь, закурил. Ноздри его нервно вздрагивали. Он еле сдерживался, чтоб не расхохотаться.

Бледная, Ольга сидела, не шелохнувшись. Поджав губы, она мстительно проговорила:

— Хорошо! Я не шевельнусь! Я не пророню ни одного, как ты сказал, бранного слова! Но запомни — это твоя последняя папироса!

Не взглянув на Шадрина, Ольга встала и, не попрощавшись, направилась к выходу из палаты. В дверях она остановилась.

— Запомни, это твоя последняя папироса!

Сказала и закрыла за собой дверь.

Как только Ольга вышла из палаты, Федя Бабкин, который в течение всего разговора Дмитрия с Ольгой делал вид, что он увлекся книгой, почесал за ухом и вздохнул на всю палату.

— Да-а-а… А вот женишься, тогда еще не то будет!.. О, кто женат не бывал, тот горя не видал. И курить-то тебя отучат, и четвертинку выпить разрешат только по революционным праздникам, и ходить-то ты научишься по одной плашке… Прямо хоть в монахи записывайся. Я по своей знаю. Тоже такая нотная…

Не обращая внимания на причитания Бабкина, Шадрин достал из тумбочки бумагу, карандаш и поспешно написал:

«Оля!

Олечка!

Злая Ольга Петровна!

Виноват. Поднимаю руки. Сдаюсь. Обещаю, что это последняя папироска. Ты только что ушла, а я уже соскучился. Приходи завтра. Я что-то тебе расскажу интересное. Д.»

Дмитрий поспешно свернул записку вчетверо и подал ее Ване:

— Алюр три креста!

— Что? — От удивления Ваня раскрыл рот. Он думал, что его спросили что-то по-немецки.

— Догони Ольгу и передай ей эту записку.

Счастливый от поручения, Ваня, даже не попрощавшись, придерживая на ходу длинные полы халата, кинулся в коридор.

Нина пропищала «До свидания!» и тоже бесшумно вышла следом за Ваней.

Дмитрий достал папиросу и решил: уж эта-то наверняка будет последняя. Прощальные затяжки казались сладкими, дурманящими.

— Федя! — окликнул Бабкина Дмитрий. — Придумай какой-нибудь больничный салют.

— В честь чего?

— Я делаю последние затяжки! Ты понимаешь, Федя, четырнадцать лет курить и бросить!

— Ну и что такого?

— Это же мучительно тяжело!

— Чепуха! Я раз десять бросал и по себе знаю — ничего нет тяжелого.

Дмитрий рассмеялся, а про себя подумал: «Теркин! Живой, послевоенный Теркин!»

— Ты все-таки придумай, Федя. Отметь эту историческую минуту.

Изображая голодного волка в морозную лунную ночь, Федя поднял голову к потолку и завыл на всю палату. Потом начал причитать:

— Больные миряне! Сестры и няни! Больничные врачи и весенние грачи! Наполним мензурки доверху напитком по вкусу: кто английской солью, кто русской касторкой! Взгляните! Под потолком сим, на железной койке, делает последние затяжки раб божий Дмитрий Шадрин. Прошу всех встать и поднять над головой кислородные подушки, утки, грелки и белые халаты! Выпьем! Аминь!

Покатая площадь Курского вокзала в вечерние часы бывает особенно оживленной. Две метровские станции, старая и новая, каждую минуту выбрасывают из своих железобетонных утроб разноязыкую пеструю толпу. Вал за валом катится и катится эта толпа и, кажется, нет ей конца. Потом она бойко растекается ручейками по улицам, ныряет в переулки, исчезает в электропоездах…

На карнизах и над крышами зданий, обрамляющих площадь, пылают разноцветные огненные рекламы. Одни предлагают хранить деньги в сберегательных кассах; другие советуют пить томатный сок, так как он полезен и дешев; третьи предостерегают родителей, чтобы они были осторожны с огнем и не оставляли детей одних в квартире… И уж, конечно, один из таких пылающих призывов напоминает, что в жизни бывают несчастные случаи, а поэтому разумно и выгодно застраховать свою жизнь, а также имущество в Госстрахе. А где-то в небесной глубине, словно гигантский восклицательный знак, над всем витринным разноцветьем пылают огненные буквы, извещающие, что по 3-процентному займу вы можете выиграть 100 тысяч рублей.

Эти броские витрины о громадных выигрышах всегда раздражали Шадрина. В них он видел что-то буржуазное, спекулятивное, не наше. Однажды на семинаре по политической экономии он долго спорил с преподавателем, доказывая, что подобная реклама не отвечает ни духу нашей власти, ни укладу нашей жизни. Шадрину казалось, что эта дразнящая реклама вредит воспитанию подрастающего поколения. Он считал: там, где деньги превращаются в культ, в азарт, они заслоняют главное — труд.

Оглушительно тарахтя, мимо пронесся мотоциклист в защитных очках и надвинутом на лоб берете. На заднем сиденье, вцепившись в его плечи, сидела молодая девушка в красной косынке, уголки которой трепыхались на ветру. Округло-литыми, оголенными выше колен ногами девушка судорожно сжимала сиденье мотоцикла. Во всей ее напряженно-скрюченной и наклоненной вперед фигуре было что-то вульгарное, грубое.

Дмитрий не раз наблюдал, как парочки с грохотом проносятся на мотоциклах по многолюдным улицам столицы. И раньше эти картины вызывали в нем чувство возмущения. Но теперь, когда рядом была Ольга, когда мысли его были кристально чистыми, он с какой-то особенной, брезгливой неприязнью проводил взглядом удаляющуюся с потоком машин молодую пару.

Они вышли на перрон.

— Седьмой вагон, — многозначительно сказал Дмитрий. — Прекрасно.

До отхода поезда оставалось двадцать минут. Поставить чемодан на багажную полку Ольге помог сосед по купе, молоденький офицер…

Вышли из вагона.

— Обещай, что при высадке ты попросишь кого-нибудь помочь снять чемодан.

— Обещаю.

В настое весны смешались сырость древних луж, горьковатый дегтярный запах пропитанных креозотом шпал, щекочущий ноздри острый душок выбеленных к 1 Мая заборов…

Дмитрий и Ольга отошли чуть в сторону, чтобы не мешать носильщикам и пассажирам.

— Митя, ты чувствуешь, уже весна! — Взгляд Ольги был обращен поверх голов снующих по перрону пассажиров. — А на юге уже цветут мимозы. Как мне хочется когда-нибудь поехать в поезде! Да так, чтобы несколько суток! До самого Владивостока! Если бы ты знал, как я люблю дорогу!

— А ты когда-нибудь была дальше Рязани? — пошутил Дмитрий. Он знал, что за всю жизнь она дальше Рязани нигде не была. Да и то в детстве, когда ее увозила туда с собой бабушка.

— А ты и рад, что я, как старуха из сибирских урманов, нигде не была?

Дмитрия забавляло почти детское раздражение Ольги, которое овладевало ею, когда он начинал или противоречить ей, или подшучивать.

— Когда вырастешь большая и закончишь свой институт, тебя пошлют торговать пушниной куда-нибудь на Север. Вот тогда-то ты досыта накатаешься и на поездах и на оленях.

Ольга выжидательно и строго посмотрела на Дмитрия.

— Ну-ну, дальше что скажешь?

— Что ну-ну? Алитет ушел в горы, торговать некому. — Дмитрий тихо засмеялся. Когда он бывал с Ольгой, его непобедимо обуревали два, казалось бы, совсем противоречивых чувства. То ему хотелось взять ее, как ребенка, на руки, ласкать, говорить нежные слова. А то находили минуты, когда он истязал ее шутками, насмешками. И чем больше Ольга злилась, тем сильнее и сильнее разгоралось в нем желание позлить ее еще.

— Поострее ничего не мог придумать?

— Ты сердишься? Хочешь, я спою тебе песенку, которую ты будешь петь эскимосам и ненцам? — Дмитрий тихо, еле слышно запел: