— Не пойду. Я вчера ходил за водой… Пусть Митька сходит; все я да я. Уж тридцать лет, как холуев нет, — Сашка гнусавит спросонья, делает вид, что плачет, а у самого ни слезинки.

— Сходи, сынок, Митя уроки учит, у него сегодня контрольная, — просит мать вполголоса, стараясь, чтоб не слышал старшой.

Сашка продолжает гнусавить.

— У него контрольная, а у меня ее нет, что ли? У меня еще почище контрольная… У меня арифметика…

Терпение матери лопается. Она не выдерживает и, размахивая над головой мерзлой колодезной веревкой, сгоняет с Сашки сонную одурь, стаскивает его с печки. Поддерживая штаны, тот, как невольник, спускается по приступкам на пол и долго ищет валенок, который незаметно для матери сам же пнул куда-то за лоханку.

— Ну ладно, ладно, пойду, только не дерись… — Сашка кряхтит, чешется, надевает найденный валенок. Но тут как назло пропали варежки. Бродит осоловело по кухне, лезет в печурку, заглядывает под стол… Наконец варежки нашлись. Но они оказались мокрые, их с вечера не положили в печурку.

— Не пойду в сырых варежках. Гляди, палец вылазит, хочешь чтоб обморозил?

Терпеливая мать вздыхает, подает Сашке свои варежки.

— Ну когда же ты соберешься? Рядится, как вор на ярмарку.

— Вор, вор… Только и знаешь, что меня посылать… — Сашка садится на пол, затыкает соломой дырявый задник серого валенка и не выходит из избы до тех пор, пока мать не выталкивает его вместе с ведром.

Минут через десять Сашка возвращается. Воды в ведре на донышке, расплескал дорогой. Дмитрий не выдерживает, бросает уроки, молча одевается, приносит два ведра воды. Потом выносит корове в тяжелой лоханке теплое пойло, сбрасывает с сеновала сено…

…Шадрин силился припомнить хотя бы один случай, когда мать отдыхала днем. И не мог вспомнить.

Стук в дверь рассеял воспоминания. Дмитрий вздрогнул.

— Войдите! — бросил он раздраженно.

В комнату вошел Белявский. На лице его расплылась счастливая улыбка.

— Как дела, сибиряк? — спросил он, протягивая Дмитрию руку.

— Как сажа бела.

— Что случилось? У тебя нехороший вид.

— Читай. — Дмитрий протянул ему телеграмму.

Белявский прочитал телеграмму и с озабоченным лицом присел на стул.

— Я считаю, что нужно-таки немедленно ехать. То есть не так, чтобы очертя голову, но особенно не задерживаться.

— Ты что имеешь в виду? — спросил Дмитрий.

— Разумеется, чтобы не делать лишних расходов на дорогу, нужно твой перевод в Новосибирск оформить как можно быстрей. Если хочешь, мы попытаемся это сделать сегодня. И ехать! Немедленно ехать!

Шадрин привстал с койки, подошел к окну и настежь распахнул створки. Он чувствовал на себе тревожный взгляд Белявского, слышал его прерывистое дыхание.

«Наверное, бежал до самого четвертого этажа», — подумал Шадрин.

— В Сибирь я выезжаю сегодня. Но ненадолго, недели на две.

— Это же лишние расходы! Глупо и бессмысленно.

Шадрин подошел почти вплотную к Белявскому и в упор посмотрел ему в глаза.

— Через две недели я вернусь из Сибири и стану уже коренным москвичом.

— Как?! — Красивые глаза Белявского, обрамленные густыми пушистыми ресницами, недоуменно округлились.

— Очень просто. Я твердо решил остаться работать в Москве!

— Но это же нечестно! Мы же договорились! Это даже подло!

— Нечестно?! Подло?! — Ноздри Дмитрия вздрогнули и побелели. Наступая грудью на Белявского, который пятился к двери, он процедил сквозь зубы: — Ух ты… честнейший человек! Показал бы я тебе, что такое честность, да нельзя. Марш отсюда! — Носком ботинка Шадрин отворил дверь, в которую задом выскочил побледневший Белявский.

В этот же день Дмитрий получил за два месяца стипендию и вечером зашел к Ольге. По виду его она поняла, что у него не все благополучно.

— Почему ты такой бледный? Ты себя плохо чувствуешь? Был у профессора? Ну что он сказал? — Ольга закидывала Шадрина вопросами.

— Профессор сказал, что проживу сто лет, — ответил Дмитрий, а сам думал совсем о другом — и это Ольга видела.

— Так почему же ты такой взволнованный?

Дмитрий молча подал телеграмму и сел в холодок, на скамейку около крыльца, затянутого зелеными бубенчиками распустившегося плюща.

Ольга прочитала телеграмму и села рядом с Дмитрием.

— Ну что ж, Митя, нужно ехать. Так, зря, не вызывали бы.

— Я тоже думаю, что нужно ехать.

— А деньги на дорогу есть?

— Сегодня получил стипендию за два месяца.

Вечером Дмитрий выехал в Сибирь.

Шадрин лежал на верхней полке и слушал разговор, происходивший в купе. Подсевший на маленькой станции жидкобородый мужичонка в первый же час езды вывернулся чуть ли не наизнанку, рассказал всю свою подноготную: и куда едет, и откуда, и зачем едет. На вопрос соседа «Что нового в деревне?» он ответил хрипловатым дискантом:

— По Указу метут! Ох и метут! Аж пырхи летят.

— Кого метут? Из кого пырхи летят?

— Да все из них же, кого зовут спекулянтами да дармоедами. Работать хотят их заставить. У себя в колхозе не хочешь работать — поезжай с богом на Дальний Восток, а то и на Сахалин скатертью дорога. Там народу мало, рабочие руки вот как нужны! — Ребром ладони мужичок провел по горлу, обросшему редкой щетинкой.

— А как же это делается? Через суд или административно? Кто решает: трудовой он элемент или нетрудовой?

— Народ.

— Каким же образом?

— На сходе, обществом, голосованием. — Мужичок хотя и был маленький, но петушистый. Потирая серый окомелок бороды, он рассказывал: — Моего соседа Тишку Демичева тоже тряхнули. Да так тряхнули, что разрешили на всю семейству взять только двести кило клажи. А ведь какой ловкач был! Поискать таких — не найдешь. Не токмо фин — сам председатель сельсовета подкоп под него делал и то отступился. Ведь чего умудрил напоследок, сатанинская сила: в прошлом году купил себе мотоцикл с коляской и поставил на эту самую коляску железный бак с крышкой. Наловит пуда три-четыре карася или подъязков и живьем его в железную бочку. А ей что, рыбе-то, вода она и вода. Что в озере, что в бочке — плавай себе. А до города всего шестьдесят верст. Даст хорошего газу — вот тебе через час тысяча рублей в кармане за одну ездку.

— Ловкач! — покачал головой угрюмый рыжий мужик с нижней полки, который внимательно слушал рассказ колхозника, положив на колени узловатые руки, натруженные пальцы которых не гнулись.

— Ку-уда там! Такой химик, что только диву даешься!

Шадрин лежал на спине и не видел говорившего. Но он отчетливо представлял себе его лицо: маленькое, сурчиное, с проворными глазами. Он даже пытался довообразить его суетливую жестикуляцию. И не ошибся. Свесив вниз голову, Дмитрий видел, как после каждого слова мужичонка, точно на пружине, опираясь руками о полку, подскакивал и как будто хотел воткнуться в каждого, кто его слушал.

А непоседливый пассажир все говорил и говорил…

В последние дни, за дорогу, Шадрин не читал газет, а поэтому о новом Указе слышал впервые. Его подмывало вмешаться в разговор. Но решил подождать. Когда же беседа перекинулась на другое и об Указе забыли, Дмитрий обратился к мужику:

— Отец, скажи, откуда эти химики да спекулянты в деревне берутся?

Мужичонка бойко задрал голову и, хитровато прищурившись, погрозил вверх негнущимся пальцем.

— Э-э-э… сынок, ты меня не подловишь. Хотя ты, может, из НКВД, да мы тоже не лыком шиты. На семи сидели, восьмерых вывели. Хватит, учены в тридцать седьмом году.

— При чем здесь тридцать седьмой год?

— А тут и понимать нечего. Есть такая сказочка, совсем коротенькая, в городе ее анекдотом называют. В этой сказочке сказывается про одного человека. Когда этот человек вернулся из Магадана, его сосед и спрашивает: «За что же ты сидел, кум, целых пятнадцать лет?», а он ему и ответь: «За лень! За лень, кум, да за неповоротливость нашу». — «Да какая такая лень, что приварили целых пятнадцать годков?» А он ему проясни: «Сидели с дружком, разговаривали по душам, а после пошли по домам. Дружок-то побежал огородами куда следует, а я поленился, не пошел. Вот и укатали в Магадан».