Потом и эта картина сменилась другой. Перед Ольгой — худое, болезненное лицо Дмитрия. Так плохо он не выглядел даже в трудные дни болезни. Он хотел что-то ей растолковать, но она не слушала его… Вот она бьет его по худым, впалым щекам. Бьет с каким-то ожесточением и чувствует, как с каждым ударом в сердце ее саднящей раной все глубже и глубже врезается боль. «За что? За что я его? Ведь он болен… Он еле держался на ногах…»

Ольге становится трудно дышать. Она мечется головой на жесткой ватной подушке, ей хочется пить, она гонит от себя это видение, сжигающее последние силы, но оно снова и снова преследует ее. Вот она видит, что Дмитрий падает под ее ударом, вот он говорит ей что-то на прощанье… Она слышит его последние слова: «Милая, я люблю тебя…»

Ольга стонет и открывает глаза. Все та же квадратная толстостенная камера с мрачным окном, выходящим на тюремный двор. Рядом с ней на нарах справа, разбросав во сне руки, храпит рябая толстая женщина, попавшая в тюрьму за то, что чуть ли не насмерть обварила кипятком свою соперницу. Ольгу поражает ее спокойствие. Рябая ложилась в девять часов вечера и, как убитая, спала до восьми утра. Только иногда она просыпалась среди ночи, вставала, чтобы выкурить подряд две папиросы, и снова ложилась. Не проходило и пяти минут, как справа несся глубокий, утробный храп.

Слева от Ольги, заложив руки за голову, томилась в бессоннице худенькая девушка, которая никак не могла простить себя за то, что вздумала бежать от правосудия. Ее преступление состояло в том, что она растратила казенные деньги и, когда на нее завели в прокуратуре дело, вздумала уехать к тетке в Самарканд. Ее задержали на вокзале за десять минут до отхода поезда и привезли в Таганскую тюрьму. Не вздумай она бежать — все обошлось бы гораздо проще: подписка о невыезде, потом суд. Может быть, дали бы год-два условно, а растраченные деньги обязали бы возвратить. Теперь же наверняка суд подойдет к ней строго.

Ольга несколько раз принималась успокаивать свою соседку, но девушка — у нее было странное испанское имя Висита — принималась еще горше плакать и твердила одно и то же:

— Они меня посадят на десять лет… Они не простят мне мой побег… Деньги мама им отдаст, у нас есть что продать. А вот побег мой они не простят…

— А зачем взяла казенные деньги? — впервые осмелилась спросить Ольга. Она давно хотела задать ей этот вопрос, но все как-то не решалась.

— Я дружила с одним молодым человеком… Он очень хорошо одевался. А я… Я одевалась плохо. У меня мать очень строгая. Надо мной девушки однажды посмеялись, что рядом с Вадимом я выгляжу, как нищенка… — Висита, всхлипывая, снова залилась горькими слезами. — Ну, я и решила взять казенные деньги. Купила себе шубу…

— А что же ты сказала матери, когда купила шубу? — спросила Ольга.

— Сказала, что выиграла деньги по облигации. Она поверила.

В это время проснулась рябая женщина. Лениво потягиваясь, она зевнула так, что у нее хрустнуло где-то за ушами.

— Что вы тут шепчетесь всю ночь? Сами не спят и людям не дают.

Было что-то тупое в лице рябой женщины с узким жирным лбом, на котором рябинки походили на маленькие глазки ноздреватого сыра. Грузно переваливаясь округлыми бедрами, которые и под просторным халатом обозначались рельефно и выпукло, она встала, откинула назад лоснящиеся жиром короткие волосы и, откашливаясь, принялась чиркать спичкой о старую, затертую коробку. Спички ломались и не зажигались. Рябая сально выругалась на всю камеру и попросила спички у Нюрки Барышниковой.

Со дня на день они ждали суда и вели себя нагло, так как обе знали, что их ожидает десять или пятнадцать лет лишения свободы. Они даже гордились тем, что их ожидает такой срок.

Вскоре проснулась вся камера. Потом начался завтрак.

Ольга и Висита на завтрак не встали. Обе лежали молча на нарах и думали каждая о своем.

— А вы что лежите? — крикнул на них тюремный надзиратель.

— Мне нездоровится, — тихо ответила Ольга.

— А ты? — Надзиратель перевел взгляд на Виситу.

— У меня тоже болит голова, — отозвалась Висита и поднесла ладонь ко лбу.

— Ну-ну!.. Давайте, давайте… Посимулировать вздумали? Что ж, доложу врачу! — угрожающе заключил надзиратель и с грохотом закрыл дверь.

У Ольги кружилась голова. Она осунулась и похудела. Прошло три дня, как она не видела своего лица. В тюрьме не разрешается иметь зеркал. Вообще ничего стеклянного, режущего нельзя пронести в камеру. За эти три дня Ольга многое узнала. Она впервые узнала, что камера с камерой может переговариваться перестукиванием. Есть какой-то особый тюремный шифр, который, сколько ей ни показывала Софья Стрельникова (она была посажена за побег из магаданских лагерей заключения), она так и не поняла. За сто рублей Стрельникова обещала связать Ольгу с Лилей, узнать, в какой она камере и какое ей предъявляют обвинение. Ольга охотно дала бы ей сто рублей, но у нее не было ни копейки денег. Да что там сто рублей! Она многое бы отдала, чтобы только получить маленькую весточку от Лили.

Когда надзиратель закрыл дверь, Висита подняла голову и обратилась к Ольге:

— Олечка, у тебя нет знакомого юриста?

— А что?

— Мне бы найти хорошего юриста.

Ольга вздохнула. Вспомнился Шадрин.

— Нет, Висита… У меня нет знакомых юристов.

Теперь Дмитрий предстал перед ней не усталым, с болезненным и изможденным лицом человеком. Теперь перед ней стоял упрямый, с суровой непреклонностью в глазах следователь, который иронически подсмеивался и говорил ей: «Тряпичница! Ты захотела сшить себе модное пальто и взяла для этого казенные деньги…» И ядовито хохочет. Ольгу всю передергивает. Ей хочется отомстить Дмитрию за его жестокое равнодушие к ее судьбе. А как — она не знает. Пусть ее пытают — все равно она не скажет, зачем и для кого брала из казенных денег тысячу двести рублей. Она об этом скажет только одному ему, но не сейчас. Сейчас он кинется спасать ее, станет в отчаянии рвать на себе волосы, пойдет и заявит обо всем своему начальству… Эта месть будет слишком легкой. Нет, Ольга придумала другую месть, такую, которая ранит его тогда, когда он будет ей уже не в силах помочь. И вот тогда-то она скажет всю правду о деньгах, которые она брала для него, чтобы купить ему курортную путевку. Не скажет, а сообщит письмом, когда ее посадят в зарешеченный тюремный вагон у паровоза и повезут куда-нибудь далеко-далеко. Пусть тогда, узнав всю правду, он мучительно сгорает на костре собственной совести. Пусть он знает, как его любила преступница, на что она шла, чтобы спасти своего любимого, когда жизнь его висела на волоске.

От этих мыслей Ольга почувствовала прилив новых сил, которые поддерживали ее слабеющий дух. Они призывали жить. Жить хотя бы для того, чтобы ее боль мучительным эхом отозвалась в сердце того, кому она отдала всю себя…

После завтрака к Ольге подошла Софья Стрельникова. Это была крепко сбитая, лет тридцати пяти женщина, которая ворует, как она призналась, не по нужде, а по убеждению. Она подсела к Ольге и стала расспрашивать, за что та попала в Таганку. Заикаясь, Ольга пролепетала ей что-то невразумительное, сказала, что ее оклеветал директор магазина и его друзья.

Не желая выслушивать до конца свою собеседницу, Стрельникова пустила красивое кольцо дыма и хлопнула Ольгу по плечу.

— Довольно! Все ясно! Ты наивна и глупа, как огородный лопух. Послушай меня, девочка. Я — воровка. Более того — я наркоманка. И ты тоже воровка. Да-да, воровка. Раз попала сюда за кражу государственной собственности, значит, мы обе одинаковые. Вот так-то, милая голубушка. А ты, тоже мне, нос повесила и стыдишься, что ты воровка! — Стрельникова раскатисто захохотала. — Ты что, думаешь — я не училась? Не беспокойся, миленькая, я тоже кончила десятилетку и знала, что такое «Пифагоровы штаны на все стороны равны…» Ну, а сейчас хочешь разыщем твою подругу? Как ее фамилия?

— Мерцалова Лилиана.

От стыда Ольга была готова провалиться сквозь землю. Слово «воровка» жгло ей сердце. В душе она ненавидела Стрельникову, которая имела над ней какую-то непобедимую власть, а сказать что-нибудь против боялась. Стрельникова была главарем в камере, ее слушалась даже рябая толстуха, которая переругалась буквально со всеми. Стоило только Софье цыкнуть на рябую, как та замолкала и лезла на свое место на нарах. Но почему Стрельникова была как-то по-особенному расположена к ней — Ольга не понимала. «Что ей нужно от меня? Почему она с другими резка и груба, на всех шикает, а со мной вежлива и даже добра?» — мучилась в догадках Ольга, и ей становилось страшно от этого покровительства убежденной воровки.