Представитель из прокуратуры, Варламов, сидел в жестком кресле у окна и время от времени украдкой зевал, аккуратно прикрывая рот ладонью. В повестке дня его интересовал второй вопрос — работа молодых специалистов. На опыте районных прокуратур, куда за последние пять лет было направлено много молодых специалистов, он должен через месяц сделать обстоятельный отчет прокурору города. В прокуратуру, где работал Шадрин, за последние два года направили трех молодых специалистов, которые сидели тут же на партийном собрании. Только одного Шадрина Варламов запомнил в лицо. Курьезный случай при распределении, когда ему, конкурируя, пришлось «отобрать» выпускника Шадрина у представителя Моссовета, врезался в память. А главное, Шадрин запомнился своей смелой убежденностью и независимостью в суждениях.

Вот и теперь, рассматривая лица сидящих на собрании, он снова и снова возвращался памятью к Шадрину. Чем-то — а чем, он даже не мог понять — нравилось ему его худощавое бледное лицо с твердыми чертами.

С Варламовым Дмитрий поздоровался еще в начале собрания, когда тот разговаривал с прокурором. По лицу Варламова Шадрин понял, что тот, узнав его, о чем-то хотел спросить, но, передумав, только с улыбкой кивнул головой и снова повернулся к прокурору.

Когда приступили ко второму вопросу, Варламов заметно оживился. Громко откашлявшись, он обвел взглядом сидящих в кабинете. Богданов кончил писать. Первым, на кого упал его взгляд, был Дмитрий Шадрин.

По второму вопросу докладывал помощник прокурора Наседкин. Его недолюбливали. Это был бесхарактерный человек, на стол которого кто-то однажды положил лист бумаги, на котором крупными буквами было выведено: «И нашим и вашим, поплачем и спляшем». Выше надписи была нарисована карикатура, изображавшая Наседкина.

С первых же слов Наседкина Шадрин понял, что с тезисами его выступления Богданов не только знакомился, но сам их продиктовал ему.

Сделав небольшое вступление, Наседкин перешел к персональным характеристикам молодых специалистов, которые были направлены в их прокуратуру за последние три-четыре года.

Второй год работал следователем Артюхин. В прокуратуру он был направлен после окончания двухгодичной юридической школы. Более неграмотного и ограниченного человека Дмитрий в жизни своей не встречал. Как-то раз — это было в первый месяц работы Шадрина — старший следователь Бардюков дал ему текст обвинительного заключения, попросив поправить ошибки и «выровнять стиль». Дмитрий принялся читать этот документ и вначале, грешным делом, даже подумал: «Испытывает. Хочет сыграть морскую шутку». И тут же, не дочитав до конца обвинительное заключение, возвратил его Бардюкову.

— Хотя я и салажонок в следственном деле, но якорь точить не собираюсь.

— Какой якорь? Ты что? — удивился Бардюков.

И Дмитрий рассказал, как на флоте разыгрывают новичков:

— Придет эдакий восемнадцатилетний юнец на корабль, и все ему в диковинку, на все смотрит широченными глазами, приказание старших выполняет сломя голову. И вот вызывает такого салажонка старый матрос, дослужившийся до шеврона — на флоте старослужащих называют «сундуками», — и говорит: «Иванов, якорь затупился. Ваше решение?» Тот стоит и моргает глазами и не знает, что ему нужно делать. А старый матрос в сердцах покачает головой и начнет отчитывать: «Эх ты, зелень сухопутная! Не можешь сообразить. На, иди поточи!» И подаст новичку подпилок. Тот козырнет и летит на кормовую часть корабля, где многотонной громадой раскорячился якорь. Усядется этакий салажонок — Иванов, Петров, Сидоров — у якоря и точит… Точит его старательно, а самая маленькая грань у якоря — как у слона нога. Часа через два осенит его догадка, вот он и плетется назад под свист и хохот старой матросни. На лице обида, стыдится, а жаловаться на флоте не положено — без шутки моряку жить нельзя Вот так-то, товарищ старший следователь, и вы со мной хотели подшутить.

Но Бардюков не шутил. Обвинительное заключение было написано Артюхиным. Причем написано таким красивым каллиграфическим почерком, каким обычно пишут на кандидатских и профессорских дипломах во Всесоюзной аттестационной комиссии при Министерстве высшего образования.

Более двух десятков орфографических и около десятка синтаксических ошибок исправил Шадрин в тексте, написанном на двух страницах. Вначале Дмитрий возмутился: как могли совершенно неграмотного человека направить в прокуратуру следователем? Потом, уже недели через две, ближе присмотревшись к Артюхину, он стал жалеть его и тайком от других следователей править, а иногда даже заново переписывать тексты его обвинительных заключений.

Артюхин с войны вернулся без ноги и некоторое время работал инспектором в райсобесе. Потом с помощью райкома партии устроился в юридическую школу. У него было двое детей и больная мать. Жена где-то вначале работала лифтершей, а потом ее уволили по сокращению штатов. С тех пор на иждивении Артюхина, получающего восемьсот девяносто рублей, было четыре человека. Все чувствовали и видели его материальную нужду. Обедал он всегда на три рубля, курил только «Прибой» и виновато смотрел в глаза своим коллегам. К Шадрину он относился с каким-то благоговением и затаенной доброй завистью: чем дальше, тем чаще и чаще помогал ему Шадрин в оформлении документов, которые шли на подпись прокурору и в суд.

Характеристику молодому специалисту Артюхину Наседкин закончил словами:

— Главное, товарищи, человек старается. И в пример другим скажу, что некоторым нашим молодым работникам — я не буду называть фамилии — у товарища Артюхина нужно поучиться аккуратности и исполнительности. Может быть, он и не остер на язык, как, скажем, товарищ Шадрин, зато он от прокурора за полтора года не имеет ни одного замечания и является дисциплинированным следователем, дела всегда заканчивает к сроку.

Наседкин сделал паузу и поднял перед собой указательный палец.

— Но тут же хочу оговориться, что не все у Артюхина хорошо.

Наседкин отпил из стакана глоток воды и посмотрел на Варламова, который сидел неподвижно и, как это было видно по лицу его, чем-то был недоволен. Стараясь понять, чем же был недоволен Варламов, Наседкин незаметно перевел взгляд на прокурора, но, не прочитав в его лице ничего такого, что могло бы быть ориентиром в его дальнейшем выступлении, уставился на инструктора из райкома, который по-прежнему что-то строчил в своем увесистом блокноте, на толстой корке которого было вытиснено: «Делегат районной партийной конференции».

— Так вот, товарищи, скажем откровенно, что слог у Артюхина прямо-таки хромает, и, я скажу, здорово хромает. Хромает на обе ноги. По части грамоты и оборотов при письме у него дело обстоит неблагополучно. Но я думаю… — Наседкин сделал затяжную паузу. — Но я думаю, что и с этим товарищ Артюхин справится. Человек он молодой, растущий, фронтовик, инвалид Отечественной войны, а поэтому только остается пожелать ему учесть наши замечания и засучив рукава приняться за дело… Теперь что касается следователя Кобзева, который работает в нашей прокуратуре уже больше года. К этому, как и к Артюхину, тоже не придерешься…

И Наседкин минут десять рассказывал собранию о том, как под руководством опытного следователя Бардюкова вырос грамотный, с оперативной сноровкой специалист. Временами Наседкин посматривал в сторону Варламова — тот одобрительно улыбался и в знак согласия кивал головой.

А следователь Кобзев, склонив от стыда свою крупную, не по возрасту рано лысеющую голову, слушал похвалу помощника прокурора и думал: «Болван! Какой болван! Тебе не людей характеризовать, а баранов взвешивать в «Заготскоте». Поставил на весы, кинул гири, записал в ведомости и кричи: «Следующий!..»

Кобзев был ядовитым и остроумным молодым человеком. В черных и всегда улыбающихся глазах его плясали насмешливые огоньки. Он и допрашивал-то так, точно начинал разыгрывать человека: «А скажите мне, гражданин такой-то, при каких обстоятельствах и с кем вы совершили кражу у этой хорошенькой танцовщицы?» Больше всего не прощал Кобзев людям их тупость и слепое угодничество перед начальством — те самые черты, которыми так щедро была отмечена личность Наседкина. И тут Кобзев впервые по-настоящему поверил в мудрость, что похвала дурака обиднее упрека мудреца.